— вооруженная борьба между государствами или общественными классами за осуществление их экономических и политических целей, продолжение политики насильственными средствами.
Сын. Ты говоришь, отец, что я не знал войны и потому живу бездумно, как трава на обочине. (Ты любишь этот наивный образ.) Что я не ценю, не считаю священных минут жизни, подаренных мне судьбой. Да, я не знал войны. Это беда моя или мое благо? Но каждый день жизни, сколько я себя помню, я слышу о войне. О той, которая закончилась почти за 20 лет до моего рождения. И о той, которая еще может быть.
И мне хотелось бы услышать от тебя — твое поколение соприкоснулось с войной, — почему я так часто слышу о войне. Это что — память о прошлом или «воспоминание» о будущем?
Отец. Ты слышишь о прошлой войне потому, что мы, представители старших поколений, не можем забыть о ней. Не было у нас события более трагического, чем начало войны, и не было у нас события более торжественного, чем Победа. В День Победы мне было немногим меньше, чем тебе сейчас. И я помню отчетливо, как все мы — юноши, девушки, дети, старики, солдаты, мужики и бабы, простые люди и люди знаменитые плакали от счастья, от разрывающей души тоски по-тем, кто не дожил до этого дня. Все мы были как одно целое, как один организм — израненный, обессиленный, могучий, торжествующий. Такого чувства я не испытал больше никогда.
Сын. Старик! Я слышал много раз, Что ты меня от смерти спас…
Отец. Твоя ирония бьет мимо цели: не я спас тебя от смерти. Это меня спасли от смерти солдаты, когда они вытащили мать, отца и меня, несмышленыша, из уже прихваченного огнем горящего вокзала и перебросили через борт вагона, загруженного почти доверху металлическими чурками. То был последний эшелон, который вышел с обреченной станции. Ну, тем самым солдаты, конечно, спасли и тебя. Вряд ли появилась бы какая-то другая структура, которая произвела бы тебя на свет…
Сын. Прости, я не хотел задеть тебя. И я больше других счастлив, что тебе выпало жить…
Отец. Да, мне странным образом выпало жить — я принадлежу к первому послевоенному поколению. Всем нам выпало жить в промежуточную пору, когда не было пожара войны, хотя и постоянно мелькали ее зарницы. И если бы я верил, что это может кому-то помочь, я каждый день поминал бы тех, кто возложил свои жизни на алтарь Победы.
Сын. Я часто слышал и читал о «большой тройке»— о Рузвельте, Сталине, Черчилле, о том, как они собирались вместе — в Тегеране, Ялте, а затем «тройка» собралась уже в ином составе в Потсдаме и решала судьбы войны и мира. Они решали, как жить последующим поколениям: и твоему и моему. Иногда я думаю, что это были какие-то гиганты…
Отец. Почему гиганты?
Сын. Потому что они вершили судьбы миллиардов людей.
Отец. Я не верю в гигантизм. Но история действительно вознесла «большую тройку» на неслыханную высоту.
Сын. А ведь говорят, что нельзя впрячь в одну телегу коня и трепетную лань…
Отец. Вряд ли среди этой «тройки» кто-то играл роль трепетной лани… Сам факт общения, столкновения, контакта этих политических утесов высекал искры, высекал молнии.
Сын. Какой же мир они оставили человечеству?
Отец. Что ж, мир оказался удивительно устойчивым. Когда я перечитываю Ялтинские соглашения, я удивляюсь не тому, как много произошло перемен — они огромны, — а как много было завоевано Победой. Ялта была торжественным мигом сотрудничества не просто разных характеров — разных социальных систем.
Сын. Но вот эти гиганты… Иногда они мне кажутся просто слепцами…
Отец. Почему слепцами?
Сын. Потому что они не видели будущего. Например, бомбы… и ее роли.
Отец. Какой бомбы? Атомной?
Сын. Я не знаю другой бомбы. Есть еще, правда, водородная, а говорят, и нейтронная. Но это все едино.
Отец. Да, у нас было другое ощущение бомбы. Те, которые падали на наши дома, были другими.
Сын. А что ты испытал, когда услышал об атомной бомбе?
Отец. Я прочел краткое сообщение о Хиросиме и Нагасаки.
Сын. И что же?
Отец. Я был потрясен. Мне часто потом по ночам снился сон: весь, мир, вся планета взрывается, превращаясь в огненный шар, и я просыпался в ужасе…
Сын, Мне это не снится. Мы с детства слышим о бомбе, привыкли.
Отец. Мне это непонятно.
Сын. Я говорю не о своем ощущении. Я этого не испытывал. Я говорю о том, что должен испытывать. Я должен отнестись к бомбе как к реальному делу. Если я останусь живым после взрыва, я должен буду не размазывать слюни, а делать что-то конкретно: спасать выживших, давать отпор врагу.
Но я хотел говорить, прости меня, не о наших чувствах. Мне очень хотелось бы узнать вот что: как отнеслись Рузвельт, Черчилль и Сталин к атомной бомбе? Смогли ли они предвидеть ее значение для войны и мира, для всей последующей жизни человечества?
Отец. На это нельзя ответить с абсолютной достоверностью. Рузвельт организовал Манхэттенский проект, что привело к созданию атомной бомбы.
Сын. Колебался ли Трумэн бросать бомбу?
Отец. Ни секунды. Он выдвигал два мотива. Первый: бомба — плата за Пёрл-Харбор. Второй мотив касался СССР. «Если только она взорвется, — говорил Трумэн еще в момент испытания бомбы, — а я думаю, что это будет именно так, — я получу дубину, чтобы ударить по этой стране». Он имел в виду вовсе не Японию, а Советский Союз.
Не колебался и Черчилль. Бомба привела его в восторг. «Что такое порох? Чепуха! Электричество? Бессмыслица! Атомная бомба — вот второе пришествие Христа!» — восклицал Черчилль.
Сын, А как отнесся Сталин к бомбе?
Отец. …После одного заседания «большая тройка» собралась в парке, примыкавшем к дворцу, в котором происходила конференция, Трумэн подошел к Сталину, а Черчилль наблюдал их разговор издали.
Трумэн сказал: «У нас есть теперь бомба необычайно большой силы». Сталин, как свидетельствуют участники, выслушал президента совершенно спокойно. У Трумэна даже сложилось впечатление, что Сталин не понял, о какой бомбе идет речь, поскольку тот не упомянул названия — урановая или атомная. «Ну как?» — спросил сразу же Черчилль у Трумэна. «Он не задал мне ни одного вопроса», — ответил президент.
Трумэн утверждал, что «русский премьер не проявил особого интереса». «Я был уверен в том, что он не имел ни малейшего представления о значении сказанного ему», — писал Черчилль в своих воспоминаниях позднее. Они ошибались.
Сын. Сталин знал о бомбе?
Отец. Не только знал — у нас уже велась работа над ее производством. После возвращения с заседания Сталин передал Молотову разговор с Трумэном. Молотов ответил: «Цену себе набивают». Сталин сказал: «Пусть набивают. Надо будет переговорить с Курчатовым об ускорении этих работ».
Сын. Неужели в ту пору не было людей, которые отдавали себе отчет в значении ядерного оружия, могущего перевернуть вверх дном не только военную технику, но и весь мир?
Отец. Трудно предположить, чтобы эти деятели не видели огромного воздействия, которое окажет ядерная бомба на последующее развитие мира. Хотя прямых данных об этом нет. Известно, что в последней речи, которую Рузвельт готовил, но так и не произнес (это было в день его кончины), он собирался говорить о растущей роли науки в мире. Биографы Рузвельта впоследствии утверждали, что эти непроизнесенные слова были навеяны информацией о близящихся результатах Манхэттенского проекта.
Сын, Были же ученые, которые могли просветить политиков того времени?
Отец, Такие ученые были. И одному из них, датскому физику Нильсу Бору, человечество должно поставить памятник за его мужество, самоотверженность и проницательность. В одиночку он начал борьбу против могучих властителей мира. Он обратился с письмами к Черчиллю и Рузвельту. Он утверждал, что атомная гонка может стать неизбежной, если не будут приняты меры для установления нового, более прогрессивного порядка в мире. Он считал необходимым предупредить соперничество в области атомной энергии, предлагал немедленно начать переговоры, к которым надо привлечь Советский Союз.
Когда Рузвельту доложили о соображениях Бора, он предложил организовать его встречу с Черчиллем. После некоторого сопротивления Черчилль согласился принять Бора, который в это время находился в США. Ученый пересек океан и 16 мая 1944 года был принят премьер-министром. Эта встреча крупнейшего империалистического политика и великого ученого напоминала разговор двух инопланетян. Черчилль отвел Бору для беседы полчаса и большую часть времени говорил сам. Он полностью отверг предложение Бора об ослаблении секретности в создании атомного оружия, о контактах с Советским Союзом.
Сын, А что же дальше?
Отец. А дальше произошло нечто странное. В 1944 году Нильс Бор был принят президентом Рузвельтом. Президент внимательно выслушал ученого. Однако всего лишь через три недели — 19 сентября 1944 годa, во время встречи Черчилля и Рузвельта в Нью-Йорке, они обсудили меморандум Нильса Бора и полностью отвергли его предложение. Они потребовали расследования деятельности Бора. А Черчилль даже предлагал арестовать Бора или, по крайней мере, открыть ему глаза на то, что он «на грани государственного преступления».
Так закончилась первая миссия мира — прямого предшественника нынешнего движения ученых против атомной смерти.
Сын. А что же другие ученые, те, кто создавал бомбу?
Отец. О, это постыдная страница в нравственной истории науки. Почти все участники Манхэттенского проекта проголосовали за использование бомбы против японцев. И если политики и генералы, которые приняли «великое» решение, заслужили ненависть, то споспешествовавшие атому ученые вызвали против себя волну презрения. Хотя многие из них испытали всю горечь позднего раскаяния…
Сын. А можно ли вообще ее остановить? Боюсь, что ваше поколение донашивает иллюзии. Вы родились, когда не было бомбы, и думаете, что история может дать обратный ход.
Отец. Конечно, вернуться к истоку — к эпохе без ядерных бомб — чрезвычайно трудно. И все же это возможно, поскольку ядерная война смертельна для всех.
Сын. А сколько боеголовок сейчас накоплено?
Отец. Примерно 50 тысяч. И каждая из них может уничтожить десять Хиросим.
Сын. Но зачем же американцам так много бомб? Ведь это противоречит здравому смыслу. Зачем взаимное многократное уничтожение?
Отец. Это противоречит здравому смыслу, но разве не противоречит ему первая и вторая мировые войны. Механизм войны плохо согласуется со здравым смыслом. Это прекрасно показал Толстой в «Войне и мире». Есть течение событий, которое сильнее планов, замыслов, четко поставленных целей.
Сын. Ты полагаешь, что человечество находится во власти событий, фатума? Что это? Античная мистика?
Отец. Античная вовсе не значит примитивная. Она просто означает — древняя. Греки и римляне до сих пор остаются учителями человечества. Они знали толк в военных делах, так как непрерывно вели войны. Дело, конечно, не в предопределенности, хотя я слышал подобные высказывания от своих зарубежных коллег. Они говорили, что планета жаждет обновления, как накануне обледенения или всемирного потопа.
Сын. Так в тем же дело? Ты думаешь, американцы хотят войны?
Отец. Как можно хотеть самоубийства? Американский народ, конечно же, боится ядерной войны. Да и подавляющее большинство руководителей тоже либо не хотят, либо боятся. Дело, однако, не в прямом желании или нежелании. Дело в действиях, которые имеют свою логику. Американцы — новаторы в области техни ки, они верят в силу и до сих пор не могут понять, что вот уже 40 лет собственными руками разрушают свою безопасность.
Сын. Ты говоришь о гонке термояда?
Отец. Да. Сама по себе эта гонка приближает мир к войне. В нее могут включиться новые страны, возглавляемые безответственными правительствами. Здесь яреет новая угроза…
Сын. А воды, лесов, энергии, растений, животных, воздуха, наконец — всего этого будет хватать нашему поколению, когда оно достигнет зрелости?.. Таков мир, какой вы нам оставляете…
Отец. Что же, мир этот ничуть не хуже, а, наверное, во многом лучше того, который достался нам. Как бы там ни было, а мировой войны нет уже почти 40 лет. И есть реальная надежда, что ее не будет.
Сын. А что для этого нужно?
Отец. Многое. В частности, приход на Западе реалистически мыслящих лидеров, с которыми можно было бы иметь дело. Важно, чтобы в США появились такие партнеры. Быть может, одним из них мог стать Кеннеди…
Сын. Что же, остается ждать нового Рузвельта? Ты веришь, что такие лидеры появятся?
Отец. Я надеюсь на это. Чрезвычайные угрозы возносят на гребень мировой политики мировых лидеров.
Сын, Это звучит довольно неожиданно. Мы чуть ли не с детских лет всей шкурой ощущаем угрозу ядерной войны. Некоторые среди нас даже считают, что мы принадлежим к поколению с укороченной жизнью, течение которой будет оборвано войной.
Отец. Это ложное чувство. У нас не было его даже в 30-х годах, когда наша страна была одинокой перед лицом враждебного мира. Тогда война была, в сущности, неизбежна. А в послевоенный период непосредственная угроза ядерного конфликта была только однажды — в момент Карибского кризиса в 1962 году. Теперь же мы могущественны, как никогда, и у нас многочисленные союзники. Кроме того, во всех странах произошел взрыв общественной активности. Наша миролюбивая политика и массовая активность — это главные гарантии мира. Войну удастся предотвратить, если эти факторы будут сопряженны, действенны, эффективны — дальнейшее уже будет зависеть от вашего поколения. И вам понадобится не меньше мужества, чем проявили ваши отцы и деды. Мужество — вот что они завещают вам.
Елена Наумова