Загрузка...Для русского народа в силу отсутствия самобытной зрелости его внутренней жизни характерно «сочетание излишних напряжений с излишними изнеможениями». Так, русский человек, «сосредоточивая все свои силы на работе, в три дня может сделать больше, чем осторожный немец не сделает в тридцать, но зато потом уже долго не может он добровольно приняться за свое дело» (там же).
Примером внутренней целостности Киреевский считает крестьянскую семью, где все ее члены выполняют свои обязанности, руководствуясь не корыстью и личностными интересами, а заботой об общем деле и благосостоянии. В сложных жизненных ситуациях «один член семейства всегда готов добровольно пожертвовать собою за другого, когда видит в своей жертве общую пользу для своей семьи» (там же, с. 50). В отличие от этого на Западе, особенно в высших слоях общества, семейная жизнь утрачивает свое значение, ослабляется нравственное влияние семьи на детей, которых часто воспитывают вне дома.
На Западе роскошь воспринимается почти как добродетель; ею гордятся как достоинством и преимуществом. Наружный блеск, окружающий человека, здесь отождествляется с понятием о достоинстве самого человека. «Русский человек больше золотой парчи придворного уважал лохмотья юродивого. Роскошь проникала в Россию, но как зараза от соседей. В ней извинялись, ей поддавались как пороку, всегда чувствуя ее незаконность, не только религиозную, но и нравственную, и общественную» (там же, с. 51). Богатство воспринимается русским народом как второстепенное условие общественной жизни, подчиненное высшим целям и условиям. «Западный человек искал развитием внешних средств облегчить тяжесть внутренних недостатков. Русский человек стремился внутренним возвышением над внешними потребностями избегнуть тяжести внешних нужд» (там же).
Человек на Западе чаще всего удовлетворен своим нравственным состоянием, говорит и себе и другим, что его совесть чиста перед Богом и людьми. В случае же возникновения противоречия между его действиями и общепринятыми нормами нравственности, «он выдумывает себе особую, оригинальную систему нравственности, вследствие которой его совесть опять успокоивается. Русский человек, напротив того, всегда живо чувствует свои недостатки и, чем выше восходит по лестнице нравственного развития, тем более требует от себя — и потому тем менее бывает доволен собою. При уклонениях от истинного пути он не ищет обмануть себя каким-нибудь хитрым рассуждением, придавая наружный вид правильности своему внутреннему заблуждению, но даже в самые страстные минуты увлечения всегда готов сознать его нравственную незаконность» (там же, с. 53).
Заключая сравнительный анализ европейских и русского народа, Киреевский пишет: «Христианство проникало в умы западных народов через учение одной Римской церкви, в России оно зажигалось на светильниках всей церкви православной, <… > там поземельная собственность — первое основание гражданских отношений, здесь собственность — только случайное выражение отношений личных; там законность формально-логическая, здесь — выходящая из быта; там наклонность права к справедливости внешней, здесь — предпочтение внутренней; <…> там — прихоть моды, здесь — твердость быта; там — шаткость личной самозаконности, здесь — крепость семейных и общественных связей; там — щеголеватость роскоши и искусственность жизни, здесь — простота жизненных потребностей и бодрость нравственного мужества; там — изнеженность мечтательности, здесь — здоровая цельность разумных сил; там — внутренняя тревожность духа при рассудочной уверенность в своем нравственном совершенстве, у русского — глубокая тишина и спокойствие внутреннего самосознания при постоянной недоверчивости к себе и при неограниченной требовательности нравственного усовершенствования; одним словом, там раздвоение духа, раздвоение мыслей, раздвоение наук, раздвоение государства, раздвоение сословий, раздвоение общества, раздвоение семейных прав и обязанностей, раздвоение нравственного и сердечного состояния, раздвоение всей совокупности и всех отдельных видов бытия человеческого, общественного и частного, в России, напротив того, — преимущественное стремление к цельности бытия внутреннего и внешнего, общественного и частного, умозрительного и житейского, искусственного и нравственного» (там же, с. 66).
Источники коренных отличий русского и западного миросозерцания Киреевский видит в специфике идеологических влияний. Согласно его мнению, мировоззрение славян формировалось под влиянием «художественно-созерцательной» культуры Греции, восточного мистицизма, а также пришедшего из Византии православия. Европейские народы — восприемники католической ветви христианства и рассудочной римской культуры с ее культом насилия, завоевания, полного обесценивания человеческой личности. Говоря об особенностях западной ветви христианства — католичестве, он подчеркивает присущее ему доминирование рационализма и «внешней разумности» над «внутренним духовным разумом». В православии отсутствовали как борьба веры против разума, так и торжество разума над верою. Оно сумело сохранить чистоту христианского вероучения.
Принципиальные отличия усматривает Киреевский и в формах организации общественной жизни в России и странах Европы. На Западе основное место принадлежит личной жизни и «общественному самовластию». В России же человек испокон веков живет в общине, которой принадлежит поземельная собственность, подчиняется ей. Этим определяется главная психологическая особенность русского человека — соборность. Отношения между людьми и социальными общностями в европейских странах регулируются нормами закона, «договором-условием». В России во все времена право понимается как правда, справедливость, и именно эти принципы определяют характер отношений людей в «миру».
В этом контексте становится понятной положительная оценка Киреевским роли татаро-монгольского завоевания, которое, по его мнению, воспрепятствовало сближению России с Западом, тем самым предохранив ее от подчинения европейскому влиянию и утраты своей национальной духовной культуры. В советской науке эту позицию поддерживал и развивал Л. Н. Гумилев.
Славянофилам противостояли западники (С. М. Соловьев, К. Д. Кавелин, П. 3. Анненков, Б. Н. Чичерин и др.).
Одним из известных представителей этого течения был Константин Дмитриевич Кавелин (1818-1885), видный общественный деятель, историк, этнограф, правовед и социолог, представитель либерального течения, один из руководителей Русского географического общества, известный своей дискуссией с И. М. Сеченовым о предмете и задачах психологии, а также решительной борьбой за отмену крепостного права.
С одной стороны, он стремится снять противопоставление России и Запада, подчеркивая, что развитие русской истории обусловлено общими для всех народов закономерностями. С другой стороны, в его работах отмечается самобытность русского народа, представляющего, по его мнению, «новый и своеобразный этнографический и общественный тип».
Истоки самобытности русского народа Кавелин усматривает в особенностях его складывающегося веками «внутреннего быта». Он соглашается с мнением тех, кто полагает, что образ жизни крестьян, их привычки, обычаи, понятия сохраняют многое из существовавшего в Древней Руси, в силу чего их быт существенно отличается от быта образованных слоев общества. Поэтому, согласно Кавелину, важно раскрыть истоки бытовой жизни русского народа как важного фактора его становления и развития. Он пишет: «Посмотрите же, как крестьяне понимают свои отношения между собою и к другим. Помещика и всякого начальника он называют отцом, себя — его детьми. В деревне старшие летами зовут младших ребятами, молодками, младшие старших — дядями, дедами, тетками, бабками, равные — братьями, сестрами. Словом, все отношения между неродственниками сознаются под формами родства или под формами прямо из него вытекающего и необходимо с ним связанного, кровного, возрастом и летами определенного старшинства или меньшинства. Бесспорно, в устах народа эта терминология с каждым годом или исчезает, или становится более и более бессмысленным звуком. Но заметим, что она не введена насильственно, а сложилась сама собою в незапамятные времена. Ее источник — прежний взгляд русского человека на свои отношения к другим». Это приводит Кавелина к выводу, что у русских славян существовал «чисто семейственный, родственный быт без всякой примеси» (Кавелин, 1989а, с. 15-16). Это стало важным фактором, оказавшим влияние на развитие русского народа.
Вторым фактором, по Кавелину, является то, что «никогда иноплеменные завоеватели не селились между нами и потому не могли придать нашей истории свой национальный характер» (там же, с. 16). Несмотря на то, что через Русь прошло много народов, развивались активные торговые связи с другими странами, неоднократно русские славяне подвергались завоеваниям, опустошавшим их землю, «но все эти приязненные и неприязненные столкновения с иноплеменниками не имели и не могли иметь в самой малой степени тех последствий для нашей последующей истории, какие имело в других землях поселение завоевателей у туземцев и смешение их между собою» (там же, с. 16-17).
Кавелин отмечает, что «необразованный славянин неохотно поддается чужому влиянию… везде и всегда остается при своих нравах и обычаях, даже одиноко и надолго заброшенный между иностранцами» (там же, с. 17). В качестве доказательства устойчивости русского внутреннего, домашнего и общественного быта он ссылается на то, что даже длительное монгольское иго ограничилось в плане культурного влияния лишь несколькими словами, вошедшими в русский язык, и заимствованными от завоевателей «нелестными» обычаями, такими, как пытка, кнут и т. д. Единственным исключением являются варяги, поселившиеся среди славян, создавшее государство и принесшие в жизнь народа элементы своей бытовой культуры.
«Впрочем, эти следы северной дружины так переродились на русской почве, так прониклись национальным элементом, что в них почти невозможно узнать их неславянского первообраза» (там же, с. 18).
Отсюда следует вывод Кавелина, что история русского народа определялась только его собственными силами. «Это еще более справедливо, если мы вспомним, что мы не сидели на плечах у другого народа, который, будучи просвещеннее нас, мог бы сообщить нам, даже против нашей воли, плоды своей высшей цивилизации. На своей почве мы не имели предшественников, а если и имели, то таких, от которых нам нечего было заимствовать» (там же).
Проводя сравнение русской и европейской бытовой и общественной жизни, Кавелин отмечает, что в Европе центром общественной жизни является город, а ее типичным представителем — горожанин, буржуа. Великоросс — прежде всего, селянин; Россия — «мужицкое царство». Основой общественного устройства России изначально выступал дом, двор. Из него как из базовой ячейки произошли и получили дальнейшее развитие все формы организации государственной и общественной жизни. Кавелин пишет: «Домовладыка, окруженный семьей и домочадцами, распоряжающийся своим хозяйством, устанавливающий порядок среди своей семьи и своих слуг, и рабочих-домочадцев, явился прототипом той высшей общественной, а затем и государственной власти, которые выработались в великорусском племени… Великорусский царь — домовладыка; подчиненность ему различных „разрядов“ русского народа (служилые люди, торговые, тяглые) и организация его управления („наказы“, „приказы“, „пути“) суть ничто иное, как дальнейшее разрастание распорядков, сложившихся во дворе, в доме великоросса» (Кавелин, 1898, с. 14).
В полной зависимости всех членов семьи от воли домовладыки Кавелин видит источник возникновения крепостного права и русской общины, затворничества женщин, доминирования у великороссов личных, семейных интересов над общественными. Он пишет, что «крепостное право было… основанием всей нашей общественности, а это начало прямо вытекало из первообраза перворусского быта — двора, или дома». Оно возникло «из домашней власти и развивалось по ее образцу» (Кавелин, 19896, с. 215). Этим определялись также нравы и представления русских людей. «Чадам и домочадцам, состоящим под властью господина, по тогдашней терминологии „государя“, казалось очень естественным состоять под его „наказанием» (т. е. и наставлением, и исправительным взысканием). Эпитет „грозный» выражал хвалу, по крайней мере, одобрение, а никак не порицание. Не наставлять, не руководить подвластных, не взыскивать с них, когда они того заслуживали, считалось, в глазах самих подвластных, предосудительным признаком равнодушия, невнимания. <…> Подчиненный власти считал себя в древней Великороссии не рабом, не предметом промышленной эксплуатации, а несовершеннолетним, неразумным, малосведущим, темным человеком, которого надо учить, наставлять, вразумлять и направлять. Оттого и наказание считалось мерою исправления, а не делом каприза, своеволия или жестокости» (там же). По этой же причине жена переживала из-за того, что муж ее не бьет, а простолюдин благодарил наказавшего его за то, что тот научил его «уму-разуму». Это, по мнению Кавелина, подтверждает, что «древняя великорусская общественность, построенная снизу доверху на начале двора, или дома, и проникнутая вытекающим из него крепостным правом, была в народных нравах и убеждениях, поддерживалась не насилием, а сознанием» (там же). Он подчеркивает, что этот строй жизни прочно укоренен и сохраняется в народной жизни, проявляясь во взглядах, привычках, преданиях, пословицах и поговорках.
Особое внимание он уделяет рассмотрению сельской общины, видя в ней гарантию стабильности и благополучия русского народа и государства. Община, по Кавелину, связана со всеми сторонами народной жизни, определяется ими и сама влияет на них (Кавелин, 1989, с. 95). Она организуется на основе принципов справедливости и взаимной поддержки селян, защищает народные массы от притязаний землевладельцев и капиталистов. Общинному землепользованию Кавелин противопоставляет личную собственность на землю, которая по сути своей ориентирована на выгоду и обогащение, неизбежно приводит к столкновению и борьбе материальных интересов, расслоению крестьянства и обнищанию основной его массы. «Такой порядок действует гибельно на народные массы и в материальном, и в нравственном отношении. Они тупеют от нищеты, голода, чрезмерного труда и безысходного положения; озлобление и отчаяние овладевает ими. <…> Возникает… борьба масс народных с обществом, страшная и разрушительная» (там же, с. 109-110). Отсюда следует вывод Кавелина о том, что «общинное владение предназначено быть великим хранителем народных сил, из которого они будут беспрерывно бить живою струей и в котором будут беспрестанно обновляться для новой плодотворной деятельности. <… > Беда, когда в быту, в привычках, в убеждениях массы сельского населения исчезнет понятие о домовитости, о ничем не тревожимой оседлости, о прочности его ежедневной жизни. Когда масса народа глубоко пустила корни в землю, создается крепкий быт и крепкие нравы, которые сообщаются и остальному народонаселению, каково бы оно ни было. А в нравах вся сила народа; в них тот гений его, который на деле исправляет недостатки законов и учреждений и спасает общество в годины великих бедствий. Везде, где сельские массы домовиты и прочно оседлы, они являются самым охранительным общественным элементом, о который сокрушаются все невзгоды, внешние и внутренние» (там же, с. 114,117).
Кавелин указывает на «наклонность и способность» славян, в том числе русских людей, к общинной жизни, проявляющихся особенно ярко во время общественных бедствий и радостей, чрезвычайных событий (Кавелин, 19896, с. 196). Однако он считает, что общинный быт в Великороссии еще полностью не сложился, находится в развитии и приобретает характерные для него формы только там и тогда, где и когда для этого складываются благоприятные обстоятельства.
На развитие русского народа и его национального характера оказала влияние история его происхождения, прежде всего, перманентные переселения людей на новые территории, их колонизация и освоение, сопровождающиеся смешением с проживающими там другими племенами. Как пишет Кавелин, «в вековых трудах расселения образовалась та подвижность, то умение найтись в трудных обстоятельствах, тот практический такт в сношениях с инородцами, которыми так отличается великороссиянин перед своими соплеменниками. Преобладанием в новом отечестве над всеми другими, прежде всего финскими, племенами объясняется то чувство превосходства над инородцами, которое великорусы глубоко носят в своей душе, хотя и не всегда высказывают» (там же, с. 198).