Разработка проблемы психологии народа в предреформенный и послереформенный периоды

Важной вехой в русской истории, оказавшей огромное воздействие на психологию народа, явилась отмена в 1861 г. крепостного права. В преддверии реформы возрастает интерес к крестьянству, его жизни, особенностям русского национального характера. В связи с этим появляется значительное число работ, посвященных раскрытию обычаев, традиций, духовной и бытовой культуры народа.

Так, выходит книга Ивана Михайловича Снегирева (1793-1868), историка, этнографа, фольклориста, члена-корреспондента Санкт-Петербургской академии наук, «Русские в своих пословицах. Рассуждения и исследования об отечественных пословицах и поговорках» (1831-1934) — первый отечественный труд, посвященный этой проблеме. Пословицы и поговорки рассматриваются автором в контексте русской истории. Большой материал, собранный им самим, а также почерпнутый из русской литературы, позволил ему классифицировать пословицы и поговорки на «общие», отражающие основные, базовые свойства русского народа и наиболее значимые исторические события, и «местные», освещающие отдельные «происшествия и случаи». Представляет интерес попытка автора провести сравнительный анализ устного народного творчества русского и других народов.

Он же первым обращается к изучению праздничной культуры и обрядности русского народа, результатом чего становится издание капитального труда «Русские простонародные праздники и суеверные обряды» (1837-1839). В книге содержится подробное описание народных праздников, обрядов и ритуалов; проводится выявление их типов на основе соотнесения с двумя сезонными циклами — зимним и летним; рассматривается их происхождение; выделяются содержащиеся в них народные и христианские мотивы; обосновывается их связь с бытовой жизнью народа, динамикой земледельческого труда; осуществляется сравнение праздников и обрядов разных народов (За этот труд Академия наук наградила И. М. Снегирева Демидовской премией.). В1844 г. издается его книга «Лубочные картинка», в которой впервые рассматривается этот традиционный народный промысел. И. М. Снегирев внес большой вклад в становление отечественной этнографии и фольклористики.

Значимой фигурой в области изучения устного народного творчества был Иван Петрович Сахаров (1807-1863), собиратель и исследователь русского фольклора, этнограф, член Географического и Этнографического обществ, член-корреспондент Санкт-Петербургской академии наук, автор книг «Сказания русского народа о семейной жизни своих предков» (1831-1837), «Песни русского народа» (1838-1839), «Русские народные сказки» и др. Медик по образованию, он глубоко интересовался жизнью русского народа, пешком обошел многие губернии России, общался с простыми людьми, записывал их рассказы о традиционной бытовой и фольклорной культуре, преданиях и верованиях прошлого, собрал большую коллекцию предметов старины. Это сформировало у него любовь к родной культуре, к русскому простонародному языку. Впечатления, полученные от путешествий по стране, ярко иллюстрируют следующие слова Сахарова: «Ходя по селам и деревням, я вглядывался во все сословия, прислушивался к чудной русской речи, собирал предания давно забытой старины… Непостижимо громадная русская жизнь, непостижимо разнообразная во всех своих явлениях, раскрывалась передо мной во всех ее гигантских размерах. Я уже видел исполина, несокрушимого никакими переворотами» (Цит. по: www.verav.ru/common/message/php?table=calend8<num=253 (дата обращения: 15.03.2015).Цит. по: www.verav.ru/common/message/php?table=calend8<num=253 (дата обращения: 15.03.2015).).

Фольклор рассматривался им как выражение духовных сил народа, важный источник развития его национального самосознания. Он мечтал собрать воедино и представить всю сокровищницу народной мысли — песни и иконопись, поговорки и пословицы, сказки и поверья, приметы и заговоры, ворожбу и гадания, игры и загадки, старинные лексиконы и буквари, русскую мифологию и демонологию, обычаи и обряды, описание гербов, печатей и народной одежды и т.д. Лишь часть этих замыслов была осуществлена.

Говоря о русском народе, Сахаров подчеркивал присущие ему патриархальный образ жизни, глубокую религиозность, огромный творческий потенциал, отражающийся в созданной им культуре -сказках, преданиях, песнях, национальной одежде, «любви и охоте к новым знаниям». Являясь сторонником теории официальной народности, он отстаивал идею о самобытности русского народа, восторгался уникальными национальными «началами», лежащими в основе его истории, считал, что внедрение в сознание людей вольнодумных идей западноевропейского просвещения принесет России большие беды. Убедившись позже, что время привносит в жизнь простого народа изменения, что старые верования и обычаи уступают место новым формам самовыражения, возрастает грамотность населения, Сахаров увидел в этом признаки развития народа при сохранении его самобытности.

Как справедливо отмечают исследователи творчества Сахарова, его работы раскрывают широкую картину поэтического наследия народа в его связи с бытовой культурой патриархальной России. И хотя Сахарова упрекали в искажении отдельных фольклорных произведений с целью представления их в более выгодном свете, но, согласно И. И. Срезневскому, он, как никто другой, способствовал формированию у образованных слове общества интереса и уважения к «русской народности».

Широтой этнографического материала и глубиной проникновения в жизнь русского народа отличаются труды археолога и этнографа Александра Васильевича Терещенко (1806-1865). В1847-1848 гг. выходит его четырехтомный труд (в семи частях) «Быт русского народа», воспринятый современниками ученого как подлинная энциклопедия русской жизни, ибо нет практически таких ее сторон, которые не получили в нем детального освещения. Предметом исследования автора является жизнь славян и русского народа, в частности, во всех ее проявлениях: особенности быта народа (сельские и городские жилища и их убранство; садово-парковые ансамбли; питание простолюдинов и знатных людей; огородные культуры; алкогольные напитки; одежда и украшения людей разных сословий и др.), его образа жизни (работа и развлечения крестьян и представителей знати; характер семейных отношений; традиционные формы общения; обряды и обычаи и др.), продуктов духовной культуры (язык, народные праздники, музыка, устное народное творчество). Все указанные явления прослеживаются в их исторической эволюции — от древнерусского периода до XVIII столетия. Терещенко пишет, что, изучая жизнь народа, необходимо «восходить к его юности и постепенно снисходить по ступеням изменений всех его возрастов» (Терещенко, 1997, с. 8).

Особый интерес представляет содержащееся в книге описание психологических характеристик русского народа. Важным является утверждение автора, что, описывая жизнь народов, в центр исследования следует ставить дела общие, а не свершения отдельных выдающихся лиц. Впоследствии эта мысль приобретет характер методологического принципа исследования менталитета народа в трудах основоположников школы «Анналов».

А. В. Терещенко выделяет факторы формирования русского национального характера. Главную роль он отводит православию, подчеркивая, что с ним тесно связана вся история России и ее народа. Именно православие сделало людей, живущих на огромных просторах страны, говорящих на разных языках, имеющих различную бытовую культуру, единым народом. Во все времена русские люди являли пример глубокой и искренней веры, берегли и охраняли свои святыни от любых посягательств извне: «Русский предпочтет лучше умереть, нежели захочет видеть православие униженным; но допустить ругаться над его храмами и алтарями — это невозможно! … Кто нападает на его веру, тот нападает на его отечество, потому прежде надобно истребить веру, чтобы… уничтожить народ, даже завладеть им!» (там же, с. 48).

Вспомним, что именно так поступили большевики, последовательно осуществляя разрушение религии. Народ, лишившийся своего духовного ядра, стал покорной управляемой массой. Идеи ученого о народообразующей роли православия актуальны и сегодня, ибо в них содержится обоснование пути духовного возрождения современной России.

Вторым фактором, оказавшим влияние на формирование русского национального характера, согласно Терещенко, является историческая судьба народа России, вместившая ряд кардинальных поворотов в его развитии, длительное пребывание под татаро-монгольским игом, отражение многочисленных чужеземных вторжений.

Наконец, подчеркивается роль природно-климатических условий, оказавших влияние на бытовую жизнь народа: особенности жилищ, питание, национальную одежду, хозяйственную деятельность и обрядовую культуру русских людей. Как пишет Терещенко, «климат, резко выказывающийся во всем существующем в природе, отпечатлевается равномерно в умственных и физических свойствах человека: в его способностях и деятельности, росте и силе». С этой точки зрения, говоря о русских людях, он отмечает, что они, «испытывая все ужасы холода, находились во всегдашнем движении, посему деятельность, бодрость и мужество суть отличительные их качества. Крепкие и неутомимые, хладнокровные и расчетливые, любознательные и легко все перенимающие, они твердо идут вперед и достигают своей цели» (там же, с. 14).

Под влиянием указанных факторов происходило формирование «русской народности». При этом Терещенко справедливо подчеркивает неправомерность сведения народности к нравам и обычаям, предпочитаемым в разных местностях формам жилищ, одежды, пищи и т. д., которые, безусловно, отличаются огромным разнообразием. Он убежден, что это разнообразие «не мешает народности», ибо и те, кто ютятся в избушках, и те, кто живут в пышных палатах и носят иностранные одежды, могут пламенно и страстно любить свое отечество, быть причастны к его судьбе, его прошлому и настоящему. Что же является теми глубинными скрепами, которые объединяют людей, живущих на огромной территории страны в единое целое? Это, по его мнению, «священнейшее чувство любви к отечеству, основанное на православии и самодержавии. Все дышат и пламенеют одним чувством, желают счастья и утверждают благосостояние — вот где кроется народность! Вот его сила и опора» (там же, с. 49).

Большую роль Терещенко отводит русскому языку, на котором «у нас говорят по всем отдаленным концам обширной монархии», определяя его как «таинственный узел народности», скрепляющий людей между собой (там же, с. 49, 50).

На фоне роста в нашей современной жизни космополитических тенденций актуальными представляются рассуждения автора о возможности считать себя гражданином мира. Он пишет: «Довольно странно мнение тех, которые утверждали, что мир есть всеобщее отечество, что человек может любить столько же чужую землю, сколько свою! Гражданин всего мира не может существовать по причине бесчисленных изменений духа правления и противоречий в действиях к общественному благу. Он не в состоянии любить иноземное, сколько свое; потому что душа его не находит родного отголоска в сочувствии чужеземцев, хотя добрых и просвещенных, и никто не может быть счастливым вне своего отечества, а следовательно, и любить другое, и быть гражданином всемирным» (там же, с. 50).

Следуя принципу историчности, автор начинает рассмотрение вопроса о психологии русского народа с ее истоков — с выделения психологических свойств восточно-славянского народа. По мнению автора, его отличали, прежде всего, решительность, бесстрашие и храбрость. О свободолюбии славян говорит тот факт, что в случае невозможности победить противника воин вонзал меч в свою грудь, полагая, что, будучи убитым врагом, он будет служить ему на том свете. Лучше смерть от собственной руки, чем неволя (там же, с. 18). Ярким выражением кодекса чести славянского воина служат приводимые автором слова князя Святослава: «Не посрамим земли русские! Ляжем здесь костьми: мертвым нет срама! Если побежим, то позор нам. Станем крепко» (там же). Терещенко отмечает, что «этот дух» и поныне присущ русским. Церковь поддерживала и поощряла ратные доблести: перед предстоящей битвой воин освобождался от эпитимии и причащался.

Терещенко выделяет такие качества славян, как веселость, желание разделить свою радость с окружающими, независимо от их статуса и ранга. Праздничные пиры продолжались неделями и сопровождались играми, забавами, музыкой, песнями. Примечательно замечание автора о том, что простой люд принимал участие в пирах наравне с князем и боярами: «За княжескими столами кипел мед, любимое тогдашнее питье. В этих угощениях государь был окружен своим семейством — народом…. Бояре, воеводы, знаменитые сановники и духовенство, забывая свой верховный сан, угощали друг друга; простой гражданин сидел наряду с боярином и пил с ним из одной чаши. Вельможа гордился не пышным титлом, но братством; сердца всех сливались в одно чувство любви к отечеству и престолу» (там же, с. 19). Терещенко отмечает, что это сближение поддерживалось государями долгое время — до покорения России татарами. Азиатская гордость испортили эти прекрасные древние обычаи.

Наука в то время считалась «сверхъестественным знанием», честность, справедливость и совесть «руководили простым, но светлым умом».

По мнению Терещенко, междоусобные войны ожесточили людей, привнесли в их жизнь зверства и «бесчеловечия», ослабили страну.

Существенные изменения в психологии и образе жизни русского народа произошли вследствие унижений, которых он подвергался во время татаро-монгольского ига:«.. .угнетение, страх и раболепная покорность унизили благородные свойства. Обман уже не был пороком, клевета не казалась гнусным поступком. Лишение женской свободы, введение холопского состояния, брание взяток, наказывание кнутом на торговых местах, клеймение воров за кражу, вешание преступников и всеобщее невежество достались в удел от поработителей. Самые благороднейшие чувства стыда, чести и совести исчезли: мы пресмыкались и низкими доносами губили единокровных… Самые нравы тогда носили отпечаток азиатской свирепости. <…> Князь Василий Косой отсек руку и ногу Роману, кн. переславскому; в. к. Василий и племянник его Василий Косой ослеплены; кн. Шемяка и кн. Михаил литовский отравлены. Чернь без всякого суда топила и жгла людей. <… > Невежество, грубость и забвение сознания, что мы повелевали некогда обширными и богатыми странами, овладели нашими умами до суеверия. <…> Утрата независимости обезоружила нас, и мы, как низкие поклонники, не смели замышлять о справедливой свободе: деспотизм давил!» (там же, с. 24,26). В этих условиях духовные пастыри проявили себя как борцы за сохранение нравственных устоев народа, не страшась гнева князей, они взывали к их чести и долгу.

Важным представляется вывод Терещенко о роли православия как силы, обеспечившей духовное возрождение народа, сохранение его самобытности: «…если мы в продолжении двухсотлетнего рабства не лишились своей самобытности, то не менее обязаны, кроме раздоров в Золотой Орде, действию Веры: в унижении мы любим отечество как землю православия…» (там же, с. 27).

Постепенно силы народа крепли, появлялось осознание необходимости национального единства, возрождались былые мужество и любовь к отечеству, готовность разорвать оковы рабства; вновь приобретали ценность воинские доблести, честь и долг. И именно «народный дух, кипевший священным чувством любви к отечеству», помог свергнуть татаро-монгольское иго, очистить страну от самозванцев и польско-литовских захватчиков, одержать победу над Наполеоном (там же, с. 34). Правомерным представляется вывод автора, что «народ познается только в бедствиях. <…> Всегда, во все века были у нас разительные доказательства самопожертвования» (там же). История России, полная освободительных войн, демонстрирует необыкновенную стойкость и мужество русского человека перед лицом тяжелых испытаний:«…для русских ни палящий зной солнца, ни смертоносные болезни, ни преграда стремительных рек, необозримых пропастей, непереходимых гор не останавливали, а еще более усиливали их рвение. Чем более встречалось им на пути препятствий, тем более воодушевлялись они мужеством и непоколебимостью — свойство великого народа!» (там же, с. 46).

Характеризуя русского человека, автор выделяет такие присущие ему черты, как глубокое чувство патриотизма, привязанность и любовь к своей земле. Его отличают терпеливость и великодушие, отсутствие мстительности и умение прощать своих обидчиков. Поразительны его жизнестойкость, бытовая непритязательность, способность в любых сложных жизненных условиях сохранять силу духа и оптимизм: «Кто же не знает нашего народа! Крепкий и чуждый заразительных болезней, он всегда веселый, живой, разговорчивый, обходительный, ласковый, не мстительный, терпеливый и любящий православную веру. <…> Питается здоровою и часто скудною пищей: хлеб с солью и квасом — он сыт; живет в черной избе и проводит зиму самую лютую почти равнодушно; одевается просто и даже грубо… но в его неизнеженном теле, необразованном уме таится великий дух и возвышенные его добродетели» (там же, с. 47).

В качестве яркой иллюстрации стойкости простого человека перед выпадавшими на его долю испытаниями и мужества в их преодолении выступает приведенное автором описание действий «пожарных стражей» во время тушения пожаров. «Ни одна из пожарных стражей, быть может, во всей Европе, сколько мне ни случалось ее там видеть, не поступает с таким самоотвержением, как петербургская. Сквозь пламень и ад огня пожарный служитель взлетает бесстрашно на крайнюю высоту здания; он — горит! — но он не заботится об этом: ему надо спасать несчастных. Испепеляющий жар, дым столбом, огненное облако искр охватывает его — он погиб! Нет, он спасает: на своих плечах он выносит ребенка или дряхлого старца, передает другому и вновь летит спасать, не думая ни о себе, ни о своем семействе! Товарищи его, обожженные и обгорелые, отуманенные удушливыми облаками дыма и охваченные огнем, носят смерть в своей груди, но они ничего не видят, кроме своей обязанности. Иные, держась одной за лестницу и часто вися в воздухе, схватывают другой остатки имущества несчастного; другие, не зная смерти, кроме смерти других, устремляются на огненный костер и вырывают из его вулканических челюстей вопиющих о спасении! Вот уже валятся бревна, рассыпается дом с ужасным громом, ничто не сопротивляется сокрушительной силе, кроме русского человека! Он действует бестрепетно, идет навстречу смерти, и если падет под грудой развалин, то умирает с благороднейшим самопожертвованием, свойственным русскому» (там же, с. 108).

Русские люди хлебосольны и гостеприимны. В их обычаях радушно принимать гостей, ставя на стол все, что есть в доме: мед, водку, яства. Русская пословица гласит: «Все на стол мечи, что есть в печи». Поселяне, живущие вдали от больших городов, и поныне готовы предоставить кров любому проезжему или прохожему, «накормить и успокоить его по возможности», не взяв за это платы, ибо полагают, что «брать с прохожего деньги за хлеб-соль есть великий грех» (там же, с. 215). Более того, как отмечает автор, «славяне, добрые сердцем, мужественные, гостеприимные были восхваляемы самими врагами, всегда находившими у них приют. Отказ гостю-неприятелю в защите в своем доме или в хлебе-соле осуждался самими соотечественниками» (там же, с. 214).

Семейные отношения носили патриархальный характер: муж-глава семьи, все другие ее члены подчинялись ему беспрекословно. Принято было почитать старших, прислушиваться к их советам. Дети обязаны были заботиться о престарелых родителях. «Русские славяне были кроткие и тихие, их стыдливость украшала брачную жизнь, спокойствие и целомудрие господствовали в делах семейных» (там же). В русской женщине особенно ценились скромность, целомудрие, супружеская верность, покорность воле мужа.

Подчеркивается любознательность русского народа, его тяга к знаниям, способность усваивать и перенимать все полезное, сметливость, изобретательность и острота ума.

Оценивая книгу А. В. Терещенко, К. Д. Кавелин характеризует ее как «панегирик славянству», указывая при этом на отдельные ошибки, допущенные автором при изложении материала (Кавелин, 1898).

Действительно, в каждой строке книги чувствуется любовь автора к своему народу. Но вместе с тем он не идеализирует его, указывая и на «темные стороны» русских людей. К ним он относит, прежде всего, пристрастие к горячительным напиткам (водке, меду, пиву). Терещенко отмечает, что первый кабак в России был основан Иоанном IV, царь Федор повелел снести его, но «Борис Годунов, думая о доходах, а не о сохранении нравственности, приказал вновь его выстроить и отдал все крепкие напитки на откуп» (там же, с. 126). Постепенно число кабаков росло и «размножилось до чрезмерности» (там же). Результатом стало усиление этого пагубного пристрастия русских людей: «по деревням и городам не было веселости без вина» (там же, с. 127). Многие люди, предаваясь пьянству, забывали про работу, разоряли свои семьи. Нередко пьяные загулы продолжались неделями, и столько же времени требовалось на опохмеление. «Между простым народом водка до такой степени в употреблении, что о ней заботятся едва ли не более, нежели о самой пище,-даже последнее несут в питейный дом» (там же, с. 128). Существовали так называемые «записные пьяницы», проводящие всю жизнь в кабаках. В их обязанность входило вовлекать в это порочное времяпрепровождение других людей и «поселять в них страсть к невоздержанной жизни» (там же). На почве пьянства возникали драки, разбои, смертоубийства. Характеризуя следствия «пьяного угара», охватившего простой люд, Терещенко пишет: «Вред от него (пьянства.-В.К) неизмеримый: поля остаются незасеянными, дома в развалинах, семейства с обнаженными детьми; пьяницы скитаются по миру, выпрашивая подаяние, и пропивают выпрошенное. Если что удерживает их от разбоя, то этому причиной — чувство религии, которое в них еще не погасло. Мысль, что они будут грабить своих земляков, будут лить их кровь, еще ужасает их» (там же, с. 129). Опираясь на статистические данные, отражающие количество потребленной водки на душу населения, Терещенко делает вывод, что «главная причина бедности и неустройства крестьянского хозяйства и даже равнодушия крестьян к своему положению — это страсть к горячительным напиткам» (там же, с. 130).

К порокам русской бытовой жизни Терещенко относит также бытующий в деревне варварский обычай бить жен в доказательство своей любви к ним. Он отмечает, что женщина в России по-прежнему остается бесправной и ведет, как правило, затворнический образ жизни.

Столь подробный анализ работы Терещенко объясняется тем, что в ней впервые в отечественной общественной мысли наметилась тенденция рассмотрения истории России как истории народа, а не государства и его известных лиц, получила всесторонне освещение психология русского народа, прослежена эволюция его психологических свойств в ходе исторического развития России и изменения образа жизни людей. По сути, в этой работе заложено новое направление исследования — психология повседневности, ментальные основы бытовой культуры народа — которое в XX в. получило наиболее полное раскрытие в трудах представителей французской школы «Анналов».

Этнографическое описание русского народа содержится также в книгах А. Н. Афанасьева «Зооморфические божества у славян» (1852), «Несколько слов о соотношении языка с народными поверьями» (1853), «Русские народные легенды» (1860), «Поэтические воззрения славян на природу» (1865-1869), «Народные русские сказки» (1855-1863) и др., С. С. Максимова «Крестьянские посиделки в Костромской губернии» (1854), «Извозчики» (1854), «Маляр» (1854).

Особую страницу в этнопсихологическом изучении русской жизни составляют труды писателя, этнографа, лингвиста, лексикографа, врача, Почетного члена Академии наук, одного из учредителей Русского географического общества Владимира Ивановича Даля (1801-1972): «О поверьях, суевериях и предрассудках русского народа» (1845-1846), «Пословицы русского народа» (1862), «Толковый словарь живого великорусского языка» (1863-1866) и мн. др.

Яркий психологический портрет русского крестьянина представлен в его очерке «Русский мужик». В нем он изображен как неспешный, спокойный, безразличный к бытовому комфорту, ленивый, довольствующийся малым, бесхозяйственный и противящийся любым нововведениям в привычном укладе жизни. Крестьяне отвергают многие разумные предложения помещика по улучшению их быта. Они отказываются строить на выделенные им деньги специальные теплые закуты для скотины, продолжая держать ее в избе. Только после долгих уговоров «мир рассудил, что барин прав и потому, хотя и нехотя, и без согласия, да стал, однако же, понемногу выводить скот из жилых изб» (Даль, 1861, с. 449). Они не хотят возводить трубы на крыше, живя в дыму и угаре от топления избы «по-черному», заводить огороды, делать заготовки овощей на зиму, надеясь «на авось» и доброго барина, который поможет в случае голода. Один из героев очерка говорит: «…ну, теперь хоть волком вой, нечего есть; надо идти к барину, пусть кормит, как хочет, мы его» (там же, с. 447).

Особенно показательна сцена, где крестьяне, сидя на завалинке, рассуждают, что земля созрела и самое время приступать к пахоте. Но слова так и остались словами. Решено было начать пахоту по окончании Святой недели. «Таким образом крестьяне наши просидели на заваленках всю неделю, опоздали с посевом, вспоминали круглый год, какая де на Святой пора была для посева! Эх, какая земля рыхлая, да сочная была! Тужили, что Господ Бог опять не дал урожая…» (там же, с. 445).

Представляется, что это описание далеко от действительности, ибо как при таком ленивом и нерадивом народе (известно, что крестьяне составляли более 80% населения страны) Россия достигла в начале XX в. небывалого экономического расцвета?

В 1845 г. Николай I издал указ о создании в Санкт-Петербурге Русского географического общества (РГО), в обязанность которого входило «изучение родной земли и людей ее обитающих». Создание общества было продиктовано необходимостью исследования с географической, статистической и этнографической точки зрения многочисленных народов, населяющих Российскую империю. В преддверии реформы решение этой задачи приобретало особое практическое значение. Включение этнографии в структуру географической науки объяснялось существовавшим представлением о решающей роли природно-географических условий в определении жизнедеятельности и психологии народа.

В 1848 г. в рамках Общества было организовано Отделение этнографии, которое возглавил известный ученый-естествоиспытатель, основатель эмбриологии Карл Максимович Бэр. К числу руководителей этого отделения относились также известные ученые Н.И. Надеждин, К.Д. Кавелин, И. И. Срезневский. Этнографическое отделение РГО ставило задачу изучения образа жизни, материальной культуры и психологии народов России (их умственных способностей, нравов, обычаев и предрассудков, продуктов духовой деятельности-языка, сказок, песен, музыки).

Приемником Бэра на посту руководителя отделения этнографии был литературный критик, этнограф, лингвист, профессор словесных наук Московского университета Николай Иванович Надеждин (1804-1856). В отличие от К.М. Бэра, считавшего необходимым изучение, прежде всего, малых народов, населяющих Россию, Н. И. Надеждин видел основную задачу во всестороннем исследовании «русской (восточно-славянской) народности». Значительный вклад в решение этой задачи внесли работы Надеждина «О наречиях русского языка» (1841), «О русских народных мифах и сагах…» (1857), «Записки о путешествии по южно-славянским странам» (1842) и др.

В 1846 г. в своей речи на заседании Русского географического общества «Об этнографическом изучении народности русской» (Доклад Н. И. Надеждина опубликован в «Записках Русского Географического Общества» (СПб., 1847. Кн. 2) и издан в виде отдельного оттиска (1847).) он формулирует задачу создания народоописательной науки, призванной выявлять и исследовать «все русское». Как отмечает Надеждин, «главным предметом занятий наших должна быть Россия». Уточняя свою мысль, он пишет, что «в России, которая в настоящем величии своем сама есть целый огромный мир, главным предметом внимания нашего должно быть то, что делает Россию Россиею; т. е. „человек русский!». Разумею: совокупность отличительных черт, теней и оттенков, условливающих особую, самообразную бытность „человечности», или, как говорится обыкновеннее-„народности русской«…» (Надеждин, 1847, с. 1). Таким образом, в качестве основной категории этнографической науки определяется понятие «народность». Закладывается ее понимание как исторически сформировавшейся общности людей, характеризующихся единым культурным пространством, языком, обычаями, традициями и психологическими характеристиками.

Подчеркивается, что усилиями многих исследователей накоплен значительный материал, касающийся быта и психологического склада русского народа (его способностей, наклонностей, привычек, нравов и понятий), созданных им пословиц, поговорок, примет, сказок, песен и т. д., однако он все еще не является предметом научного этнографического осмысления. Собственно и самой этнографии как специальной науки в России тогда еще не было. Это приводит автора к выводу о том, что «первейшею и важнейшею в настоящее время необходимостью» является создание «Русской Этнографии» (там же, с. 2).

Надеждин формулирует требования, предъявляемые к научной этнографии. Она появляется только тогда, когда, «во-первых, сбор материалов производится не набежно и урывочно, как где пришлось, что попало под руку, но систематически, в порядке, связи и полноте, требуемых Наукой; во-вторых, когда собранное, прежде нежели допуститься в состав Науки, проходит через чистительное горнило строгой, разборчивой критики с тем, чтобы всему определились настоящая цена, подлинный смысл и надлежащее употребление» (там же). Третье условие создания этнографии как науки — объединение всех сил, заинтересованных в изучении русской народности под эгидой Этнографического отделения Русского географического общества с целью обобщения и систематизации накапливаемого материала, разработки «критических приемов и правил» его сбора и обработки.

Определяя этнографию, Надеждин характеризует ее как «народоописание», или «народопись» (там же, с. 3). Согласно его мнению, этнография должна заниматься «человеком», вернее, «родом человеческим», исследовать разнообразие его проявлений. Предмет исследования этнографии — народы, а «описание народностей» («духа народа», его обычаев и нравов, народного характера) составляет ее содержание. Задача этнографии состоит в том, чтобы «приурочить „людское“ к „народному“ и через то обозначить в нем „общечеловеческое»» (там же, с. 4). В системе современного тезауруса понятие «народ» можно определить как широкую социально-историческую общность, входящую в состав «рода человеческого» (например, русский народ как единое многонациональное образование), а «народность» — как одну из его составных частей (этнические группы, входящие в состав народа). Надеждин полагает, что при описании русского народа особое внимание следует уделять тем общностям, в которых наиболее явно представлен и сохраняется в первозданном виде традиционный уклад жизни. Такой общностью, по его мнению, является «простой сельский народ», т. е. крестьянство рассматривается как главный объект этнографического исследования.

Говоря о путях и способах исследовании народа, Надеждин главную роль отводит языку, ибо, как он считает, слово, являясь мыслью, воплощенной в звуке, наиболее полно отражает сущность человеческой природы. Он подчеркивает, что в старину в славяно-русской культуре именно слово «язык» служило для обозначения народа. «Естественно проистекает отсюда, что и различия, каким человеческая природа подвергается в своих проявлениях, ничем не выражаются знаменательнее и ощутительнее, как разнообразием „слова“, распадающегося соответственно разнообразию „народов, поколений и племен“ на различные „языки, наречия и подречия“. Можно посему сказать наверное, что „язык народа” как был, так и останется навсегда главным залогом и главным признаком „народности“; следовательно,-и главным предметом… Этнографии» (там же).

Представляется важным разграничение Надеждиным языка на народный («живой», устный) и литературный (письменный, книжный, специально обработанный в соответствии с требованиями, предъявляемыми общечеловеческой культурой). Этнография должна изучать язык в его «простобытной народности»: «Слово „устное“, язык „живой“ в его „всенародном“, или скажу точнее — „простонародном» употреблении: вот собственно дело Этнографии; вот законная, беспрекословная область ее лингвистических работ, ибо тут только чрез цепь веков, чрез ряды всякого рода переворотов сберегается, если не вся, то, по крайней мере, в главных чертах первоначальная, сама образная жизнь и особность народов, что именно и есть их „народность“» (там же, с. 5).

Надеждин отмечает, что проводимые отечественные филологические исследования ориентированы главным образом на изучение не русского, а российского языка, т. е. «того, который находится в официальном, так сказать, употреблении по России, а не того, которым Русь запросто пробавляется» (там же, с. 5-6). Не изучены особенности «великороссийского», «малорусского» и «белорусского» языков и их различия в грамматическом и лексическом отношении; не выявлено, в каких языковых формах ярче всего проявляется своеобразие говорящих на них народов; не проанализированы представленные в них диалекты.

Наряду с языком, согласно Надеждину, требуют рассмотрения также «телесная» и «духовная» стороны народной жизни, составляющие, соответственно, предметы исследований этнографии физической и этнографии психической.

Этнография физическая изучает «телесную сторону человеческой природы» (там же, с. 6), раскрывает особенности природных характеристик разных человеческих «пород», включая и народ. Природные свойства, в свою очередь, дифференцируются автором на органические (цвет кожи, волос, глаз, строение тела и т. д.) и физиологические (жизнеспособность организма, его «плодовитость»; размер, формы и способы питания; нервная раздражительность и впечатлительность, острота чувств, темперамент и т.д.). Опираясь на данные, полученные зарубежными исследователями, Надеждин отмечает, что «каждый народ в своем физическом образовании чем-нибудь да отличается, что-нибудь непременно имеет ему собственно принадлежащее» (там же, с. 8). Далее он ссылается на спорное заключение о том, «что общественная образованность, или то, что называется обыкновенно „цивилизацией“, имеет силу возводить физические различия народов как будто к общему однообразному виду — тому самому, который преобладает в нынешнем господствующем населении Европы, и который посему кажется будто „образцовым обликом“, предназначенным в общее достояние совершенствуемому просвещением человечеству» (там же).

Этнография психическая исследует духовную сторону жизни народа, «включая народную психологию»: умственные способности народа, его силу воли и характер, потребности, привычки, нравы и понятия, чувство человеческого достоинства и стремление к самосовершенствованию, нравственные свойства, т. е. все то, что «возвышает человека над животностью». Наряду с духовной жизнью предметом ее изучения выступает также материальная культура — «семейное устройство народа со всеми его особенностями; домохозяйство и вообще промышленность; жизнь и образованность общественная, поколику развита народом из самого себя; религия, как народ ее себе придумал или присвоил; словом — разумные убеждения и глупые мечты, установившиеся привычки и беглые прихоти, заботы и наслаждения, труд и забавы, дело и безделье, коими человек доказывает, что он живет не только как ему можется, но как сам хочет и как умеет» (там же, с. 9).

Надеждин высказывает ряд методических замечаний, касающихся способов исследования народной психологии, называя их «этнографической критикой». По сути, им обосновывается необходимость целостного изучения народа, включая его психологический склад.

Это, во-первых, наблюдение и изучение «народности» в условиях ее реальной жизни («в действительном быту народа») (там же, с. 10).

Во-вторых, учитывая многообразие отдельных личностей, составляющих в своей совокупности народ, установление того общего, что всем им присуще как единой общности.

В-третьих, реализация исторического подхода к исследованию русского народа.

Надеждин отмечает, что «между этнографией и историей существует постоянное, непрерывное соотношение и взаимодействие: если история в своем развитии неизбежно определяется положительной этнографической наличностью, то и этнография в складе своего наличного содержания всегда более или менее руководствуется исторической памятливостью» (там же, с. 20). Например, обращение к истории позволяет понять причины расселения славянских племен на территории разных стран.

В-четвертых, осуществление возможно полного анализа всех проявлений народной психологии, определяющих ее специфику, т. е. материальной и духовной культуры, психологических качеств.

В-пятых, исследование устного народного творчества, характеризующего темперамент народа, его страсти, пороки, представления о добродетелях и правде.

В-шестых, выявление того, что является «самородной» особенностью данной этнической общности и заимствовано ею от других народностей.

Надеждин пишет, что «русский человек сложился в свой нынешний вид в постоянном соприкосновении, под непрерывным влиянием различнейших чуженародностей. Известно, что Восток и Север нынешней России издревле заселены были сплошною чудью, которая, быть может, потому и названа так русскими, что была для них совершенно «чужою»: с этой однако ж чудью, среди которой он помнит себя новым, слабым зашельцем, северо-восточный русс обще и дружно заложил основания той государственной цельности и жизненности, непосредственным действием которой выработался первенствующий ныне оттенок народности русской, оттенок так называемый велико-российский; собственно не что иное, как плод проникновения грубого чудства образовательною стихиен) русскою. Затем в старинном домовище русского человека на Юге и Западе нынешней России — сколько самому ему довелось вытерпеть приливов и наплывов, отсед которых не мог не остаться на его природной физиономии! Оттого в нынешнем юго-западном облике народности русской, особенно в том оттенке его, который принадлежит казачеству, многое отзывается чистою Азиею, изобличает в себе происхождение кавказское, или — еще далее — под-алтайское. Присовокупите к тому меньше материальное, но не меньше могущественное влияние цивилизаций, прибывавших на Русь в разные времена, с разных более или менее дальних сторон: греческо-византийской — из-за Дуная, латинско-польской — из-за Вислы, немецко-варяжской — из-за моря! При всем этом русский человек не перестал быть человеком русским, не выродился ни в чудь «белоглазую», ни в сорочину (На Руси под сорочинами имелись в виду сарацины — азиатские народы) „долгополую“, не обернулся ни ляхом-„католиком“, ни немцом-„алютором“ (Алютер-лютеранин.)… Что же именно теперь в нем принадлежит его первобытной, основной, чистой, беспримесной русской натуре? Что в этой многовековой накипи разнородных и разнокачественных элементов, которая составляет нынешнюю бытность народа русского, должны мы признать существенно своим, ниоткуда не занятым, самородно и самообразно русским? Вот задача этнографической критики, примененной к нашему народному самопознанию» (там же, с. 10-11).

В-седьмых, использование метода сравнения для выявления исконных, самобытных черт русского народа.

В свою очередь, сопоставительный анализ должен осуществляться по трем направлениям. Прежде всего, необходимо сравнение психологических особенностей русских людей, проживающих в разных местностях, характеризующихся различными условиями бытовой жизни с целью выявления того общего, что всех их объединяет, ибо именно в нем воплощается истинный облик народности русской. Надеждин пишет: «Сносить и сличать между собой все отдельно наблюденные и замеченные в народе русском особенности, выпускать, что различается в них по различию местностей и других частных условий народного быта, а затем отбирать что оказывается общего, повсюдного, нигде вполне не утрачиваемого и не сглаживаемого: значит, если не открывать во всей целости и полноте, то, по крайней мере, близиться более и более к возможно-верному очертанию истинного облика народности русской. Но при этой работе успех, разумеется, тем будет надежнее и прочнее, чем материалов к сравнению будет больше, чем подробнее и так сказать „подноготнее” станет следиться и изучаться русский люд во всех нынешних своих самомельчайших разветвлениях» (там же, с. 11) Отсюда следует вывод-императив автора: нельзя «оставлять без внимания ни малейшего уголка, где только чуется Русь, где только есть русские» (там же).

Важным является также сопоставление свойств русского народа и тех народов, с которыми он вступал во взаимодействие в процессе своего исторического развития.

Наконец, требуется сравнение русской народности и «внерусской Руси», т. е. русских людей, проживающих за пределами России (Речь идет о русинах.). Как пишет Надеждин, «при этнографическом изучении человека русского эти русские вне России тем большего заслуживают внимания, что в них основное общерусское начало не подвергалось многим из тех влияний, каким подлежат или подлежали русские в нынешних пределах России; почему особенности ими представляемые должны иметь особенный интерес при том процессе сравнения (Надеждин отмечает, что много русских (русинов, русичей) проживает на территории Австрийской империи — в горной местности Галиции и Венгрии. Русские селения есть в Трансильвании, Валахии, Молдавии и Пруссии.), коим должно доходить до открытия подлинных черт истинно русской народности» (там же).

И хотя русские поселенцы в других странах отчасти утратили родной язык, а многие поменяли и религию, перейдя в протестантское вероисповедание, они сохраняют устойчивую приверженность традиционно русским обычаям и устройству бытовой жизни: «В них „русских дух“, особенно для русского взгляда, буквально „в-очью (Имеется в виду «ясно виден», «отчетливо проявляется».) появляется!”» (там же, с. 13).

В этом плане интересным и актуальным в свете современных политических событий представляется сопоставление Надеждиным малороссов, проживающих на территории России, с теми, кто в силу обстоятельств оказался за ее пределами. «В настоящем случае, — пишет Надеждин,- я желал бы охотнее приостановиться на последнем оттенке, к которому принадлежат, кроме очень малого исключения, все три без малого миллиона австрийских русинов, которые близко к полной трех-миллионной круглоте доведутся своими турецкими собратиями обеих сторон Дуная. Это на теперешних местах давние, извечные старожилы; они не помнят себя иначе, как там, где живут теперь: тут их родное небо, родная земля; тут весь мир их; тут для них — Русь! Но Русь эта, Бог весть еще когда вышла из того круга, в котором народности Русской предназначено существование самобытное и развитие независимое, свободное. Эти русские состояли и состоят под влиянием обстоятельств, совершенно отличных от тех, при которых народ русский выработался в основное ядро нынешней России. Между тем их народная особность в целости, очевидно, малороссийская и во многих подробностях представляет гораздо более сходства и сродства с особенностями народности собственно великороссийской, чем у наших украинских малороссов, живших всегда возле нас, велико-россиян, и почти всегда имевших с нами одну общую историю. Кроме общей занимательности факта, это важно заметить и прояснить еще потому, что различия, существующие между оттенками великороссийским и малороссийским в пределах России, служат для некоторых поводом к утверждению: будто их нельзя считать оттенками одного основного типа; будто это не один русский народ, а две раздельные народности, каждая с равным самобытным значением в общей великой семье славянской» (там же, с. 21).

В качестве примера сохранения русских духовных ценностей у русинов приводится подвижническая деятельность «Великого Старца Паисия» (Мирское имя — Пётр Иванович Величковский.) в одном из монастырей на территории Молдавии.

Его обитель является, по словам Надеждина, истинным источником общехристианского благочестия и преимущественно русской образованности. В монастыре сохраняются обычаи исконно русской бытовой жизни, господствует дух взаимопомощи, процветает практика осуществления совместного земледельческого труда: «…не есть ли это живая картина общинных работ, как они производились некогда по всей Руси, как производятся еще и ныне по местам, где старая русская община сохранилась целее; например, в Сибири — тоже при сенокосах, на Урале — при общественной рыбной ловле?» (там же, с. 18).

Надеждин отмечает, что русским за пределами России живется нелегко. Так, в Венгрии русские «сведены на самое последнее место, ставятся ниже всех прочих народностей, ниже даже Волохов и Цинцар; а потому и славное имя „русские“ покрыто здесь прахом глубочайшего уничижения» (там же, с. 21). Местное население не понимает русских, относится к ним с презрением, считая их глупыми, скрытными и упрямыми. В Венгрии существует поговорка: «Упрям, как русняк». Согласно Надеждину, своим упрямством и скрытностью русские люди, живущие в Венгрии, «как две капли воды» похожи на мало-россов (Речь идет об украинцах.). Да и велико-россы тоже отличаются упрямством. Скрытность русских, по мнению иноземцев, проявляется в медлительности, кратности и неопределенности ответов, даваемых ими на любой, даже самый простой вопрос. Действительно, русский склонен отвечать замысловато, «подпустив непременно любимой им иронии. На вопрос, например: „Далеко ли такое-то место? Скоро ли можно туда дойти?“ русняк помолчит, почешется и затем ответит известною всякому русскому аллегорией: „Да як будешь ходити далеко, так близко; а як близко пийдешь, то далеко!“» (там же, с. 23-24). Валаха такой ответ приведет в замешательство; у мадьяра вызовет ярость; у немца — презрительное отношение к непонятливости русского. А смысл этого высказывания простой: есть ближняя дорога, но она плохая, поэтому надо идти обходным путем. Но, как отмечает Надеждин, «стоит только уметь приняться за русняка, расшевелить его, пробудить в нем доверчивость, и тогда он заговорит — заговорит уже со всей искренностью, не чинясь и не церемонясь нисколько — даже, пожалуй, если молвишь что не по тем, не по его нравам и понятиям, то скажет просто без обиняков: „Э, пане! Якый ты дурак!“» (там же, с. 24).

Что касается лености, беззаботности, равнодушия ко всему и неряшества, то эти качества в Венгрии, согласно наблюдениям Надеждина, проявляются и у других народностей. Даже немцы здесь не столь работящи, как всегда. «Впрочем, насчет русняка господствует общее между туземцами мнение, что если он примется работать, так сработает втрое против всякого другого. В этом он, значит, не изменяет своей русской натуре. Было бы только из чего работать! Было бы труду должное поощрение и вознаграждение! А то поневоле будешь „ленух“ и „лежух“, когда, сколько ни трудись, сколько ни работай, а все-таки как дойдет до расчета, то, по горько-добродушной пословице русняка: „Пойшов як дранкова мати с несоленым погачом!“…» (там же, с. 24).

Местные жители Венгрии не могут не признавать и такие очевидные достоинства русских, как их «необыкновенную терпеливость, отсутствие излишней раздражительности и запальчивости, вообще воздержность в потребностях и желаниях, не падкость к запретным наслаждениям, непоблажливость преступным страстям, и, вследствие всего этого, — особливую тихость, ровность, добропорядочность нравов. Что эти качества происходят в них от их русской натуры, принадлежат к особенностям их русской народности, это всего виднее в Венгрии» (там же). Надеждин апеллирует к данным статистики, свидетельствующим о том, что меньше всего преступлений среди представителей многочисленных народностей, проживающих в Венгрии, приходится на русских. Иногда попадается русский человек на воровстве, да и то «каком-нибудь самом пустячном». Это при том, что преступность в этих краях процветает. Говоря о закарпатских русских людях, Надеждин пишет: «Ленив он на дело; ленив — благодаря Богу — и на бездельничество, тем паче на злодейство» (там же, с. 25).

Особой строгостью и нравственной чистотой отличаются семейные отношения «русняков». В их среде меньше всего незаконнорожденных детей, а если такие случаи происходят, то мать подвергается жестокому осуждению, вплоть до изгнания ее из села. Их необыкновенное целомудрие проявляется в том, что даже малолетних детей разного пола они кладут спать отдельно друг от друга. Зазорным считаются у них публичные танцы молодежи.

Среди порочных страстей русских людей, где бы они ни жили -в России или за ее пределами, — Надеждин выделяет их пристрастие к пьянству: «Есть, однако, заноза, от которой натура русская, видно, нигде не освобождается и которая, к сожалению, слишком часто портит в ней все хорошее, а дурное усиливает, ожесточает. Это о чем некогда так откровенно выразился мудрейший из древних князей русских: „Руси есть веселие пиши, не можем без того бы-ти!“. Точно и закарпатский русин не может быть без того, чтобы не хлебать буйного веселья из упоительной, и, вместе, губительной чаши: губительной для него особенно потому, что, умеренный во всем, он тут только не знает меры. Правда, запой велико-российский неизвестен здешнему русняку, так же как и нашему украинскому мало-россиянину; но зато он готов пить и напиться всякий раз, как только представится случай» (там же). Питие сопровождается всегда песнями, прибаутками, благословением и величанием горилки, т. е. теми обрядовыми действиями, которые приняты в России. Вообще, по мнению автора, в плане простонародных обычаев, обрядов, примет, сказок, песен сходство русских, живущих в России и Венгрии, огромное, что представляет собой подтверждение «повсюдного единства и тождества народности русской» (там же, с. 26).

Надеждин подчеркивает, что, несмотря на презрительно-пренебрежительное отношение к русским, проживающим вне России, это не влияет на их самосознание как именно русских людей. Имя «русский» русин бережет «тут как драгоценную святыню, ни за что не променяет ни на какое другое, всегда с гордостью объявит и назовет себя русским; во всех житейских сношениях с кем бы то ни было, у него нет выше клятвы и святее присяги, как: „На мою русску душу правда!“, „А бых не русин быв, коли неправда!“» (там же, с. 22).

Таким образом, глубокая связь с отечеством, патриотизм — характерные черты русского человека. Этому во многом способствует страстная привязанность русских к «праотеческому» славянорусскому богослужению, которая для них выступает как «заветная, родная святыня, к которой до которой нельзя и сметь прикоснуться». Именно духовное родство с родиной способствует их осознанию себя как русских людей.

Характеризуя русский народ, Надеждин пишет, что его отличают не только своей физическою силой и военной доблестью, но и патриархальными добродетелями — глубокой нравственностью, искренней религиозностью, которые создают и освещают все его существование.

Надеждин разрабатывает специальный опросник для изучения русского народа — «Инструкцию этнографическую», включающую ряд разделов, по которым предполагалось осуществлять сбор сведений: наружность, язык, домашний и общественный быт, духовнонравственное состояние («умственные и нравственные особенности и образование»). Специально подчеркивалось, что в ходе наблюдения необходимо фиксировать особенности «нрава» народа (его силу воли, черты характера, темперамент, присущие ему нравственные устои, чувство человеческого достоинства и стремление к самосовершенствованию), а также умственные способности (сметливость, понятливость, охота к обучению и его формы).

В 1848 г. инструкция была разослана во все губернии и волости России, и на ее основе начался сбор материалов. В 1851 г. Общество получило 700, в 1852 г. -1290 и в 1858 г. — 612 рукописей (см.: Будилова, 1983). Часть собранных материалов была издана в этнографических сборниках.

Анализ содержания сборников демонстрирует наивность и пристрастность корреспондентов-сборщиков материалов: практически во всех утверждается превосходство жителей своего региона. И это не удивительно, ибо сбором сведений о крестьянской жизни занимались образованные, но не подготовленные для проведения исследования люди (учителя, краеведы, врачи, представители духовенства и дворянского сословия), ориентирующиеся на наблюдение и собственные субъективные представления об изучаемых явлениях. Например, о жителях одной из местностей Нижегородской губернии написано, что для них характерны искательность, сообразительность, сметливость в торговых оборотах, расчетливость. Однако это не мешало выделять и «темные стороны» народного характера. В той же рукописи при характеристике народа отмечаются недостаточная твердость семейных уз между мужем и женой, а также суровость нравов (см.: Будилова, 1983).

Практически во всех рукописях при описании народа России подчеркивается его религиозность и необыкновенная доброта. Отмечается, что крестьянин «лавку в переднем углу и последний кус хлеба всегда предоставить нищему». И это при подчеркиваемом всеми исследователями бедственном положении крестьян.

В XIX в. организуются этнографические экспедиции Н. Н. Миклухо-Маклая и Л. Я. Штернберга. Так, в исследованиях Миклухо-Маклая на материале изучения народов Океании доказывается единство человеческого рода, физическая и психологическая равноценность всех рас и этнических групп, отмечается, что различия народов вызваны условиями их жизни — природными и социальными (Психологическая мысль…, 2001).

Таким образом, в России уже в 1840-е годы оформляется этнография и ее особый отдел — народоописательная психология. В Европе первые исследования психологии народа осуществляются в 1850-е годы под руководством И. Гербарта, М. Штейнталя и А. Лацаруса. Согласно Штейнталю и Лацарусу, своеобразие культуры каждого народа определяется первичными психическими связями «духа народа», выражающегося в языке, а также в мифах, обычаях, религии, народной поэзии. Ими разрабатывается программа создания особой науки, объединяющей историко-философские исследования с психологическими. Программа изложена в 1852 г. в «Журнале сравнительного исследования языка». Ее реализация получила освещение в созданном учеными журнале «Психология народов и языкознание» (первый том выходит в 1860 г.). В 1859 г. выходит книга Штейнталя и Лацаруса «Мысли о народной психологии». Народная психология определяется ими как дисциплина, изучающая специфические образы жизни и «формы деятельности духа у разных народов». Авторы говорят о духовности человеческой природы, понимая под духом некое мистическое субстанциальное начало, не обусловленное объективными социальными факторами и определяющее историю и жизнь народа. В 1910 г. издается многотомный труд В. Вундта «Психология народов». Таким образом, русские ученые опередили своих европейских коллег по времени создания этнопсихологии, а также существенно превзошли их по масштабу проводимых исследований.

Этнографические исследования русского народа были продолжены в конце XIX столетия. Их инициатором явился русский этнограф, социолог и археолог, создатель коммерческого училища в Санкт-Петербурге (1896), успешный предприниматель и крупный меценат, автор оригинальной педагогической концепции реорганизации системы образования в России князь Вячеслав Николаевич Тенишев (1844-1903).

1898 г. князь В. Н. Тенишев организовал в Санкт-Петербурге Этнографическое бюро, задачей которого являлось всестороннее исследование быта и психологических свойств народа России.

Теоретическим основанием проведения этнографического исследования выступали идеи, раскрытые Тенишевым в его работе «Деятельность человека» (Тенишев, 1897). В ней обоснована необходимость познания людей разных классов и сословий, их образа жизни, поведения и поступков как условий эффективного руководства ими, прогнозирования многих общественных событий, разработки адекватных, отвечающих потребностям народа законов. По сути, впервые был поставлен вопрос о важности учета психологического фактора в общественной жизни страны.

Логическим следствием подобного подхода стало проведение этнографического исследования. Разработанная Тенишевым программа изучения русской народности (Тенишев, 1897а) отличалась от надеждинской большей полнотой и детализацией исследуемых вопросов (в программу было включено 2500 вопросов). Она состояла из 10 разделов: «физические природные свойства крестьян; местные условия жизни крестьян; общественные установления, обычаи и законы; отношения крестьян между собой и к посторонним лицам; верования, знания, язык, письмо, искусство; семья, обычный порядок жизни; сближение полов, брак; рождение детей, воспитание, обучение; выходящие из ряда обстоятельства».

Основным объектом изучения в данном исследовании выступало крестьянство как наиболее многочисленная часть общества, основная производительная сила страны. Более серьезные требования предъявлялись к лицам, осуществлявшим сбор информации, от которых ожидалось строгое следование фактам, получение достоверных данных, точная фиксация всего «виденного и слышанного», исключающая какие-либо личные суждения, комментарии и выводы.

Собранный в ходе исследования материал воссоздавал широкую панораму жизни русского крестьянства послереформенного периода. Было получено около тысячи рукописей из 24 губерний России от более 300 корреспондентов. Наряду с исследованием образа жизни, быта, семейных отношений, традиций и обычаев народа, его отношения к разным сторонам действительности, проводился сбор фольклорных материалов.

Яркие характеристики русского народа содержатся в работах выдающегося историка, ординарного профессора Московского университета, Почетного академика Императорской Санкт-Петербургской академии наук Василия Осиповича Ключевского (1841-1911).

Одним из важных методологических положений В. О. Ключевского выступает понимание исторического процесса как естественного хода, условий и результатов развития человеческого общежития. «Человеческое общежитие, — пишет он, — выражается в разнообразных людских союзах, которые могут быть названы историческими телами и которые возникают, растут и размножаются, переходят один в другой и, наконец, разрушаются,- словом, рождаются, живут и умирают подобно органическим телам природы. Возникновение, рост и смена этих союзов со всеми условиями и последствиями их жизни и есть то, что мы называем историческим процессом» (Ключевский, 1993, с. 4).

Подчеркивается, что исторический процесс обусловлен силами, создающими совместную жизнь людей, — человеческим духом и внешней, физической природой. При этом уточняется, что речь идет не об отвлеченном человеческом духе и не об одиноком, изолированном от общества человеке, а о совместной жизни людей. Предметом исторического исследования, по Ключевскому, являются «конкретные виды или формы, какие принимает человеческий дух в совместной жизни людей: это индивидуальная человеческая личность и человеческое общество» (там же, с. 7). Таким образом, Ключевский выделяет три основные силы, определяющие развитие «людского общежития» — личность, общество и природу страны. При этом особую роль он отводит психологической составляющей исторического процесса: «Умственный труд и нравственный подвиг всегда останутся лучшими строителями общества, самыми мощными двигателями человеческого развития; они кладут наиболее прочные основы житейского порядка, соответствующего истинным потребностям человека и высшему назначению человечества» (там же, с. 19).

Ключевский выделяет основные формы общежития, прослеживает его эволюцию представленную в виде последовательных этапов его роста: «На физиологических основах кровной связи строилась первобытная семья. Семьи, пошедшие от одного корня, образовывали род, другой кровный союз, в состав которого входили уже религиозные и юридические элементы, почитание родоначальника, авторитет старейшины, общее имущество, круговая самооборона (родовая месть). Род через нарождение разрастался в племя, генетическая связь которого выражалась в единстве языка, в общих обычаях и преданиях, а из племени или племен посредством разделения, соединения и ассимиляции составлялся народ, когда к связям этнографическим присоединялась нравственная, сознание духовного единства, воспитанное общей жизнью и совокупной деятельностью, общностью исторических судеб и интересов. Наконец, народ становится государством, когда чувство национального единства получает выражение в связях политических, в единстве верховной власти и закона. В государстве народ становится не только политической, но и исторической личностью с более или менее ясно выраженным национальным характером и сознанием своего мирового значения. Начавшись кровной связью тесной семьи, процесс завершался сложным государственным союзом» (там же, с. 9).

Указанные исходные методологические положения легли в основу раскрытия Ключевским особенностей исторического пути и психологии русского народа.

Согласно его мнению, история России представляет методологические удобства для изучения, которые состоят: «1) в сравнительной простоте господствующих в ней процессов, помогающей достаточно отчетливо разглядеть работу исторических сил, действие и значение различных пружин, входивших в сравнительно несложный состав нашего общежития; 2) в своеобразном сочетании действовавших в нашей истории условий народной жизни. Сравнительная простота строя нашей исторической жизни не мешала своеобразности ее строения. В ней наблюдаем действие тех же исторических сил и элементов общежития, что и в других европейских обществах; но у нас эти силы действуют с неодинаковой напряженностью, эти элементы являются в ином подборе, принимают иные размеры, обнаруживают свойства, незаметные в других странах. Благодаря всему этому общество получает своеобразный состав и характер, народная жизнь усвояет особый темп движения, попадает в необычные положения и комбинации условий» (там же, с. 11).

Рассматривая генезис формирования русского народа и определяющие его факторы, Ключевский подчеркивает, что ход и качество развития народной жизни обусловлены теми усилиями, которые предпринимает народ по ее созданию, в свою очередь, определяющимися возможностями, предоставляемыми ему природно-климатическими условиями его страны и его международным окружением.

Каждый человек, входящий в состав народа, призван направлять свои усилия на решение двух основных задачи: во-первых, на обеспечение «внутреннего благоустройства» страны (экономических и политических основ государства и «людского общежития») и ее внешней безопасности; во-вторых, на устройство собственной личной жизни и свое умственное и нравственное развитие. Нормальное развитие народной жизни требует соразмерности усилий, направляемых народом на решение указанных задач, без которой одна задача осуществляется в ущерб другой. С этой точки зрения, у русского народа первое направление его усилий существенно превосходило второе, создавая тем самым односторонность в его созидательной деятельности. «Восточные славяне… увидели себя на бесконечной равнине, своими реками мешавшей им плотно усесться, своими лесами и болотами затруднявшей им хозяйственное обзаведение на новоселье, среди соседей, чуждых по происхождению и низших по развитию, у которых нечем было позаимствоваться и с которыми приходилось постоянно бороться, в стране ненасиженной и нетронутой, прошлое которой не оставило пришельцам никаких житейских приспособлений и культурных преданий, не оставило даже развалин, а только одни бесчисленные могилы в виде курганов, которыми усеяна степная и лесная Россия. Этими первичными условиями жизни русских славян определилась и сравнительная медленность их развития и сравнительная простота их общественного состава, а равно и значительная своеобразность и этого развития и этого состава» (там же, с. 12). В этих условиях у человека оставалось очень мало сил для усовершенствования своего личного благосостояния, полного раскрытия индивидуального духовного творчества. Это подтверждается, согласно Ключевскому, отсутствием вплоть до XIX в. ярких индивидуальных дарований в области русской литературы при богатстве народного «безличного» творчества, представленного безымянными произведениями «народной словесности»: поговорками, сказками, приметами, половицами и т. д.

При рассмотрении истории России и причин формирования своеобразных психологических черт русского народа Ключевский, следуя требованиям позитивистской философии, уделяет основное внимание влиянию природного фактора и географических условий на развитие народа. Природное окружение, по его мнению, определяет формы хозяйствования, бытовую культуру народа и обусловливает его социальную и политическую организацию. Жизнь русского народа проходила в тяжелой борьбе с природой («с лесами и болотами своей страны»). Короткое теплое время, недостаток плодородных земель, летние засухи и суровые зимние морозы, незначительность береговой линии морей — все это создавало огромные трудности для народа. Их преодоление требовало от русских людей огромной затраты сил.

Вместе с тем именно жизненные трудности сформировали такие черты русского национального характера, как осмотрительность, непритязательность, способность стойко переносить лишения, выносливость, удивительная наблюдательность и работоспособность. С одной стороны, подчеркивается, что ни один из европейских народов не способен к такому напряженному труду в короткое время, какой способен осуществлять русский человек, с другой стороны, отмечается отсутствие у русского человека привычки «к размеренному, постоянному труду».

Отдавая должное созидательной государственно образующей деятельности русского народа, Ключевский вместе с тем считает, что в своем развитии он уступает европейским народам. «Вековыми усилиями и жертвами Россия образовала государство, подобного которому по составу, размерам и мировому положению не видим со времени падения Римской империи. Но народ, создавший это государство, по своим духовным и материальным средствам еще не стоит в первом ряду среди других европейских народов. По неблагоприятным историческим условиям его внутренний рост не шел в уровень с его международным положением… Мы еще не начинали жить в полную меру своих народных сил, чувствуемых, но еще не вполне развернувшихся, не можем соперничать с другими ни в научной, ни в общественно-политической, ни во многих других областях» (там же, с. 20).

Серьезный вклад в исследование русского народа внес известный русский и украинский историк и этнограф, публицист и общественный деятель, член-корреспондент Императорской Санкт-Петербургской академии наук, один из создателей и руководителей Кирилло-Мефодиевского общества Николай Иванович Костомаров (1817-1855).

В его работах обосновывается необходимость интеграции истории и этнографии в исследовании народной психологии. Он полагает, что реализация в этнографии исторического подхода обеспечит освоение ею новых объяснительных подходов, рассмотрение возникновения и своеобразия народа не только в свете принципа природного детерминизма, но и в их обусловленности совокупностью социально-исторических факторов. Таким образом, фактически ставится вопрос о гуманитаризации этнографии, ее развитии как социально-исторической науки.

В свою очередь, историки призваны наряду с изложением хода событий прослеживать исторические изменения в жизни и психологии народа. Костомаров убежден, что в исторических трудах этому вопросу уделяется недостаточно внимания. Описываются деяния выдающихся государственных деятелей, известных личностей, история государственных учреждений, но не рассматривается жизнь народных масс, крестьян-землепашцев, которым не отводится должного места в историческом процессе. Между тем жизнь народа во «всех ее частных проявлениях» с его бытовой и духовной культурой должна составлять, по мнению Костомарова, основной предмет исторического исследования. Он пишет: «Царские дворы, правительственные приемы, законодательства, войны, дипломатические отношения не удовлетворяли желания знать прошедшую жизнь. Кроме политической сферы оставалась еще нетронутой жизнь народных масс с их общественным и домашним бытом, с их привычками, обычаями, воспитанием, сочувствиями, пороками и стремлениями» (цит. по: Николаев, 1993, с. 5).

Примечателен тот факт, что, согласно Костомарову, особое внимание следует уделять не раскрытию материальной стороны жизни народа, а изучению самого народа — своеобразия его душевного склада, характера, норм поведения. По сути, Костомаров намечает контуры психологизирующей истории — направления, получившего развитие в XX столетии в работах представителей французской школы «Анналов», сущность которого определяется в кратно сформулированном М. Блоком положении — изучение человека (народа) во времени.

Соответственно, Костомаров ратует за расширение круга источников исторического познания, включения в них наряду с «мертвыми» свидетельствами (летописями и другими документами) также «живого народа».

Новизна взглядов Костомарова состоит в обосновании необходимости изучения племенных особенностей разных групп народа и создания на этой основе областной истории. По сути, в этой идее просматривается попытка автора представить психологию народа как сложное, полиментальное образование. Этот подход в современной психологической науке продуктивно разрабатывается В. Е. Семеновым (Семенов, 1997,1999,2000,2008).

Костомаров считает необоснованным ограничение исследования национальных черт народа только выявлением их проявлений у крестьянства, считая, что объектом этнографии должны выступать все социальные слои русского общества.

В его работах раскрывается историческое значение русской народной поэзии и песенного народного творчества, рассматриваются особенности быта и нравов народов России и Украины. Особенно много работ автора посвящено истории и культуре украинского народа. В них идеализируется прошлое украинского народа, выделяется своеобразие его государственного устройства как «бесклассового» и «безбуржуазного» сообщества людей, сочетающего в себе вечевое и единодержавное начало. Костомаров призывал к единению славянских народов, видя в этом перспективы их будущего развития.

В 1860 г. выходит одна из наиболее значительных историко-этнографических работ ученого «Домашняя жизнь и нравы великорусского народа в XVI-XVII столетиях (очерк)».

Рассматривая жизнь русского народа, Костомаров указывает на ту ее черту, которую выделяли и другие исследователи, — отсутствие прочной укорененности людей на одном месте, их «кочевание» по территории страны. Это, с его точки зрения, было обусловлено рядом обстоятельств. Отмечается бедственное состояние крестьян этого периода (особенно в окраинных районах страны), страдающих от частых набегов врагов и «моровых поветрий». Земледелец нередко во время летних работ должен был бросать урожай и приступать к обороне своего края. При приближении неприятеля было принято сжигать избы и уходить под защиту городских стен. «Недостаток прочной оседлости не допускал жителей прилагать стараний о сборе запасов продовольствия на случай скудных лет. От этого в случае неурожаев, которые благодаря климату и почве были нередки, пустели целые края… Следует прибавить, что неправосудное управление, отягощавшее жителей, принуждало их к побегам и приучало предпочитать бездомную, скитальческую жизнь оседлой» (курсив мой.-В.К) (Костомаров, 1993, с. 51).

Костомаров воссоздает картину русского общества, характеризующегося сословно-иерархическим строением и жесткой социальнонормативной регуляцией поведения каждого человека. Было четко определено, чем должен заниматься человек, имеющий тот или иной социальный статус, как он должен одеваться, каким должно быть его жилище. Так, например, бедному люду, дабы избежать пожаров, запрещалось летом топить мыльни и печи и предписывалось готовить пищу в огородах. На зажиточных людей эти запреты не распространялись. «По шапке можно было узнать происхождение и достоинство». Посадский человек не имел права носить высокую шапку, ибо это являлось привилегией исключительно знатных людей, «и даже в самих колпаках, обыкновенной народной шапке, вышина соразмерялась со знатностью носившего шапку» (там же, с. 99).

Кроме законов и предписаний, над человеком довлела сила традиции. Отношение к человеку определялось не только исходя из места, занимаемого им сословной структуре общества, и его собственных заслуг, но и на основе освещенных традицией признаков. Так, с допетровского времени необходимой принадлежностью мужчины являлась борода, и чем она была длиннее, тем более величественным и почтенным считался облик человека. Если же у кого-то борода не росла, то «к нему имели недоверие и считали его способным на дурное дело» (там же, с. 100). Для замужней женщины считалось грехом и бесчестием ходить с непокрытой головой, «опростоволоситься» (открыть волосы).

Для русского народа, согласно описанию Костомарова, было характерно желание «пустить пыль в глаза». Например, поскольку богатая одежда была признаком благосостояния и достоинства, иногда бедный человек, стремясь выглядеть солиднее, брал напрокат платье у своего зажиточного соседа. При приемах чужеземных послов правительство раздавало придворным вышитые золотом кафтаны, чтобы гости увидели, что Россия — «это страна сильная, богатая, и народ в довольстве живет под царским скипетром» (там же, с. 109). Эта традиция возведения «потемкинских деревень» процветает и сегодня.

По словам Костомарова, «в русском образе жизни было соединение крайностей, смесь простоты и первобытной свежести девственного народа с азиатской изнеженностью и византийской расслабленностью. Когда знатный человек одевался весь в золото и жемчуг, едал на серебре… деревенский бедняк во время частных неурожаев ел хлеб из соломы или из лебеды, коренья и древесную кору. Когда знатные женщины и девицы не занимались даже хозяйством… крестьянские женщины работали вдвое более своих мужьев. С одной стороны, достоинством всякого значительного человека поставлялась недеятельность, изнеженность, неподвижность; с другой стороны, русский народ приводил в изумление иностранцев своею терпеливостью, твердостью, равнодушием ко всяким лишениям удобств жизни, тяжелым для европейца, умеренно трудолюбивого, умеренно терпеливого и знакомого с правильным и расчетливым комфортом» (там же, с. 133).

Вместе с тем автор отмечает, что, несмотря на существенные различия в образе жизни богатых и бедных людей, многое их роднило: «Натура и у тех, и у других была одна». Далее он поясняет свою мысль: «Пусть только бедному простаку поблагоприятствует счастье, и он тотчас усвоит себе неподвижность, тяжеловатость, обрюзглость богатого или знатного лица; зато знатный и богатый, если обстоятельства поставят его в иное положение, легко свыкнется с суровой жизнью и трудами. Прихоти были огромны, но не сложны и не изысканны. С одинаковым воззрением на жизнь, с теми же верованиями и понятиями, как у простолюдинов, знатные люди не успели отделиться от массы народа и образовать замкнутое в себе сословие. Посты имели в этом отношение благодетельное влияние на нравственность и на поддержку основ равенства в народе; посты не давали богачу утопать в обжорстве и сластолюбии… В посты царь ел одну пищу с крестьянином. Небезопасное положение края, частые войны, неудобства путей и затруднительность сообщения между частями государства не допускали высшие слои русского народа опуститься в восточную негу… С другой стороны, в простолюдине даже в его нищете проглядывалась наклонность к восточной изнеженности и вялости, одолевавшей богачей: русский мужик любил поспать, покачаться на печке, понежиться, и если удивлял иностранцев терпением, то не отличался сознательным трудолюбием» (там же, с. 135).

Как отмечает автор, в крестьянской среде человек с детских лет приучался переносить голод и стужу. Грудных детей после двух месяцев отнимали от груди и кормили грубой пищей. Ребятишки во все времена года, даже в морозные дни, бегали босиком и одних рубашках. Спали крестьяне не на постелях, а на полу или на жестких лавках. Во время постов простой люд питался «грубой и скудной» пищей. Живя «в тесноте и дыму, с курами и телятами, русский простолюдин получал нечувствительную, крепкую натуру» (там же, с. 134).

Эти свойства народа — непритязательность, мужественное перенесение лишений, терпеливость — проявлялись не только в бытовой жизни, но и во время военных баталий. «На войне русские удивляли врагов своим терпением: никто крепче русского не мог вынести продолжительной и мучительной осады при лишении самых первых потребностей, при стуже, голоде, зное, жажде» (там же). Необыкновенную выдержку и мужество демонстрировали также русские люди, исследовавшие сибирские земли. В пути им приходилось переносить огромные трудности: отсутствие пищи, борьбу с «ледяным климатом» и туземцами, зимовку в снегах. Но это не останавливало русских первопроходцев.

Перенося огромные лишения и трудности, крестьяне в то же время отличались, хоть и недолговечностью, но относительно хорошим здоровьем. Правда, часто Россию поражали эпидемии, уносящие большое число жизней. Нервные заболевания были редки и объяснялись порчей или влиянием таинственных сил. Для лечения болезней прибегали к церковным обрядам и услугам самоучек-лекарей, использующих заговоры и травы. Деятельности немногочисленных медиков, в основном иностранцев, препятствовали существовавшие в России обычаи и предрассудки. Например, в случае лечения особы женского пола, принадлежащей к царскому роду, врач не имел возможности непосредственно осмотреть ее, а довольствовался лишь рассказами прислужницы о состоянии госпожи. Простолюдины вообще не верили иноземным врачам. Этому во многом способствовало духовенство, которое считало «грехом лечиться у человека неправославной веры и в особенности вооружалось против меди-ков-евреев, так что в XVI в. русский за то, что прибегал к пособию еврея, подвергался отлучению от церкви» (там же, с. 137).

Что касается семейных отношений, то в них проявляется «избыток домашнего деспотизма мужа над женой… По законам приличия, порожденным византийским аскетизмом и глубокою татарскою ревностью, считалось предосудительным даже вести с женщиной разговор. Вообще женщина считалась существом ниже мужчины и в некоторых отношениях нечистым; таким образом, женщине не дозволялось резать животное: полагали, что мясо его не будет тогда вкусно. Печь просфоры позволялось только старухам. В известные дни женщина считалась недостойною, чтоб с ней вместе есть. <…> Русская женщина была постоянною невольницею с детства до гроба» (там же, с. 138).

Крестьянок, на которых взваливали самые тяжелые работы, по крайней мере, не держали взаперти. У знатных же людей женщины жили под замками теремов, подобно тому как это было в восточных гаремах. Девиц содержали в уединении, выдавая их замуж по воле родителей за тех, кто был им совершенно неизвестен. Считалось, что их надо чаще бить, чтобы воспитать благонравными. «Чем знатнее был род, к которому принадлежала девица, тем более строгости ожидало ее: царевны были самые несчастные из русских девиц; погребенные в своих теремах, не смея показываться на свет, без надежды когда-нибудь иметь право любить и выйти замуж, они… день и ночь всегда в молитве пребывали и лица свои умывали слезами» (там же, с. 139). Выйдя замуж, женщина попадала в новое рабство — в полную зависимость от мужа. У него она спрашивала разрешения отлучиться из дома, с кем и о чем говорить, что и как есть. Даже дети в знатных семействах оказывались вне зоны ее влияния: их воспитывали няньки и дядьки.

Нормой считалось жестоко избивать жену, что означало, согласно традиции, учить ее «уму-разуму» и вменялось мужчине в качестве его нравственной обязанности. «Кто не бил жену, о том благочестивые люди говорили, что он дом свой не строит и о своей душе не радеет и сам погублен будет и в сем веке, и в будущем, и дом свой погубит» (там же, с. 140). К подобным формам обращения с женой призывал мужчину «Домострой» и православная церковь. Интересен взгляд на это самих женщин: «Привыкшие к рабству, которое влачить суждено было им от пеленок до могилы, женщины не имели понятия о возможности иметь другие права и верили, что они в самом деле рождены для того, чтоб мужья их били, и самые побои считали признаком любви» (там же, с. 141). Неволя воспринималась женщинами как естественное состояние. Нелюбимую жену либо забивали до смерти, либо принуждали уходить в монастырь.

Супружеская женская измена считалась страшным грехом и жестоко каралась: «В юридических актах блудники помещались в один разряд с ворами и разбойниками…»(там же, с. 143). Что же касается мужчин, то разврат не вменялся им в тяжкое преступление.

Если замужняя женщина была бесправна и «не имела личности сама по себе», то вдова обретала статус самостоятельного человека и главы семьи. Ее личность «охранялась религиозным уважением. Оскорбить вдовицу считалось величайшим грехом» (там же, с. 144).

Дети должны были безропотно подчиняться родителям, почитать их, заботиться о них, когда они станут немощными. Как правило, власть родителей над детьми «переходила в слепой деспотизм без нравственной силы. Чем благочестивее был родитель, тем более проникнут был учением православия, тем суровее обращался с детьми, ибо церковные понятия предписывали ему быть как можно строже…»(там же, с. 145). «Домострой» рекомендовал использовать в качестве главного воспитательного средства розги и запрещал родителям даже играть и смеяться со своим чадом.

Костомаров отмечает глубокую религиозность русского народа, что выражалось в посещении церкви, беспрестанном чтении молитв, соблюдении постов, использовании христианских норм в качестве основных регуляторов поведения в разных жизненных ситуациях.

В городах люди жили замкнуто, тщательно охраняя свой дом от чужих глаз: «По нравственным понятиям века, честный человек должен был стараться, чтобы никто не слыхал и не видал, что у него делается во дворе, и сам не пытался узнать, как живут в чужих дворах» (там же, с. 148). Все в доме находилось под замком, и только хозяину было известно, каким состоянием обладает семья. Как правило, в одном зажиточном доме проживало несколько семей, составляющих разные родственные ветви. Здесь же, наряду с родственниками, жили нанятые хозяином на службу мастеровые и слуги. Относиться к ним хорошо и содержать их достойно считалось богоугодным делом «наравне с милостынею», хотя на практике это требование часто не соблюдалось: хозяева держали слуг в «черном теле», жестоко наказывали их за малейшую провинность. «Сами слуги не имели понятия, чтоб могло быть иначе, и не оскорблялись побоями и увечьями… рабе все равно было, справедливо или несправедливо его били: господин сыщет вину, коли захочет ударить…»(там же, с. 152-153). Более того, Костомаров утверждает, что «русские не ценили свободы и охотно шли в холопы» (там же, с. 153). Главным мотивом, побуждающим слуг (как и представителей других сословий) к хорошей службе, был страх перед наказанием. Но одновременно с рабской покорностью сильному хозяину холопы испытывали к нему ненависть и готовы были при благоприятных обстоятельствах ограбить его или убить.

Нередко в господских домах проживали также нищие, «призреваемые из милосердия, в надежде этим угодить Богу» (там же, с. 154).

Жизнь крестьян была тяжелой. Изнурительный труд в поле не обеспечивал им нормального существования, и зимой, когда запасы истощались, многие из них вынуждены были просить милостыню.

Общение между людьми регулировалось их сословной принадлежностью: приветствуя одних, лишь наклоняли голову; перед другими кланялись в пояс; перед третьими — до земли. Зависимые люди вставали перед хозяином на колени и касались лбом земли («бить челом»). Что касается формы общения, то «в русском обращении была смесь византийской напыщенности и церемонности с татарскою грубостью. В разговоре наблюдались церемонии и крайняя осторожность; нередко случалось, что невинное слово принималось другими на свой счет… с другой стороны, при малейшей ссоре не было удержу в самых грубых излияниях негодования. Обыкновенно первое проявление ссоры состояло в неприличной брани, которая до сих пор, к сожалению, составляет дурную сторону наших нравов» (там же, с. 170). Часто дело доходило и до драки.

Костомаров выделяет еще одну примечательную черту русского народа — наличие во всех классах общества большого числа ябедников и доносчиков, которые за свои деяния получали вознаграждение. «Оттого между служилыми людьми не было товарищества; все друг другу старались повредить, чтобы выиграть самим… Нигде не было откровенности; все боялись друг друга; негодяй готов был донести на другого… от этого в речах господствовала крайняя осторожность и сдержанность» (там же, с. 172).

Так же как и другие авторы, Костомаров отмечает пристрастие русских людей к горячительным напиткам. «Русские придавали пьянству какое-то героическое значение. В старинных песнях доблесть богатыря измерялась способностью перепить других и выпить невероятное количество вина. Радость, любовь, благосклонность находили себе выражение в вине. Если высший хотел показать свою благосклонность к низшему, он поил его, и тот не смел отказываться… Знатные бояре не считали предосудительным напиваться до потери сознания и с опасностью потерять жизнь. Царские послы, ездившие за границу, изумляли иностранцев своею неумеренностью» (там же, с. 181). Особенно усилилось пьянство в России после учреждения Борисом Годуновым кабаков и превращения продажи спиртного в статью государственного дохода. До этого простые люди пили редко — по праздникам. Когда же спиртное начали продавать в «царевых кабаках», пьянство охватило всю страну, став «всеобщим качеством». Нередко люди пропивали все «до нитки», выходя из кабака нагими. Были случаи, когда дворяне пропивали свои имения.

Среди типично русских обычаев Костомаров выделяет кулачные и палочные бои, проводившиеся по праздникам и сопровождающиеся нередко увечьями и смертями их участников. «Зато на них-то… русские приучались к ударам и побоям, которые вообще были неразлучны со всем течением русской жизни и делали русских неустрашимыми и храбрыми на войне» (там же, с. 189).

Большое внимание Костомаров уделяет анализу художественного народного творчества. Он подчеркивает музыкальность русского народа. Церковь отвергала народные песни, считая их «бесовским потешением» и стремясь «всю Русь обратить в большой монастырь». Таковым же было отношение церкви к пляскам и другим игрищам, которые расценивались как душегубительный грех. Однако народ нарушал эти запреты: «Славянская натура вырывалась из византийской рамки, в которую ее старались заключить» (там же, с. 185).

Проблема народной психологии интересовала многих идейных борцов против крепостничества и царской власти, прежде всего, с практической точки зрения. Так, в работах революционных демократов проблема психологии народа ставилась в связи с революционным движением, рассматривалась не как этнографическая, а как социальная.

Ярким примером в этом отношении выступает Александр Иванович Герцен (1812-1870), русский философ, историк, публицист, создатель журнала «Колокол».

Проникшись социалистическими идеями, он связывает с их воплощением будущее России. С этой точки зрения он подходит к исследованию русского народа. Полемизируя с Ю. Ф. Самариным и в его лице со всеми представителями славянофильского направления, Герцен пишет: «Для вас русский народ преимущественно народ православный, т. е. наиболее христианский, наиближайший к веси небесной. Для нас русский народ преимущественно социальный, т. е. наиболее близкий к осуществлению одной стороны того экономического устройства, той земной веси, к которой стремятся все социальные учения» (Герцен, 1975г, с. 278). Он добавляет, что его самого и его сторонников интересует не теоретический аспект исследования проблемы русского народа и его исторических судеб, а ее практическая, прикладная сторона.

Народ рассматривается им как главная движущая сила, определяющая ход истории, а государство — как форма, в которую облачается народная жизнь.

Отмена крепостнического гнета является, по мнению Герцена, исторически назревшей задачей, без решения которой невозможны поступательное развитие страны, нравственное возрождение русского человека, его подлинная свобода — и не только закабаленного крестьянина, но и его дворянина-помещика. Обращаясь к русскому дворянству, он пишет: «На нашей душе лежит великий грех, мы его унаследовали и в этом не виноваты, но мы удерживаем неправо унаследованное; оно стягивает нас как тяжелый камень на дно, и с ним на шее мы не всплывем. Мы рабы — потому что наши праотцы продали свое человеческое достоинство за нечеловеческие права, мы пользуемся ими. Мы рабы — потому что мы господа. <…> Мы крепостные — потому что держим в неволе наших братьев, равных нам по рождению, по крови, по языку. Нет свободы для нас, пока проклятие крепостного состояния тяготит нам нами… Нельзя быть свободным человеком и иметь дворовых людей, купленных как товар, проданных как стадо. Нельзя быть свободным человеком и иметь право сечь мужиков… Нельзя даже говорить о правах человеческих, будучи владельцем человеческих душ… Государство, не умеющее отделаться от такого черного греха, так глубоко взошедшего во внутреннее строение его, не имеет права ни на образование, ни на развитие, ни на участие в деле истории» (Герцен, 1975д, с. 8,11).

Герцен убежден, что социалистическая идея близка «душе русского человека, изживающего век свой в сельской общине и работ-нической артели» (там же, с. 13). Именно общинный дух народа, его опыт совместной жизни создают благодатную почву для свершения в России социалистической революции.

Характеризуя состояние русского общества, Герцен отмечает социально-психологическую и политическую разобщенность народа, в основе чего лежат два полярно противоположных образа жизни: «Патриархальность и бюрократия, византизм и германизм, варварская монгольская казарменная грубость и философия XVIII века, огромное государство, где не существует другой личности, кроме личности государя; между образованным классом и народом — полный разрыв: иная одежда, иной язык, иные мысли, словом, две разных России… община и дворянство, более 100 лет противостоящие друг другу и друг друга не понимающие. Одна Россия — утонченная, придворная, военная, тяготеющая к центру — окружает трон, презирая и эксплуатируя другую. Другая — земледельческая, разобщенная, деревенская, крестьянская — находится вне закона. Между этими двумя Россиями вскоре образуется связь или, вернее, посредник в лице чиновника, меньшего хищника, чем помещик, но большего грабителя — самый отвратительный тип, который только можно себе представить» (Герцен, 1975в, с. 26-27). Таким образом, с одной стороны, имеет место «растущая бесплодность верхов», с другой стороны — «непросвещенная плодовитость низов» (Герцен, 19756, с. 254). Эта яркая характеристика очень точно отражает и современное состояние российского общества: господствующая элита, игнорирующая интересы народа, масса обездоленных людей и алчное чиновничество. Есть основание предполагать, что Герценом раскрыты общие, повторяющиеся во все времена закономерности общественного развития русского народа.

В загнивающем русском обществе, согласно Герцену, «есть нечто живое, сильное, неведомое, есть мир, нуждающийся в изучении, мир, основанный на общине и владении землей» (там же, с. 34). Задача передовых сил России — освободить этот общинный мир от внесенных в него элементов монголизма, царизма, бюрократии, раскрепостить народ, просветить его социальными идеями Запада.

Но для этого надо знать свой «народ-сфинкс» с его загадочной душой, понимать особенности его жизненного уклада. В этом плане важным представляется Герцену исследование бытового языка народа, в котором отражается его своеобразие, так как «повседневная речь народа менее всего интернациональна» (там же, с. 25).

Он пишет об искренности, наивности, легковерии русского крестьянина с его «детской душой», об усталости от «безвыходной работы, от безвыходной нищеты», отмечает глубокую религиозность простых людей, ищущих в церкви утешения от жизненных невзгод. Вместе с тем подчеркивается равнодушие и апатия народных масс к несчастьям и бедам страны, его отстраненность от политической жизни общества. «В течение более чем тысячелетнего своего существования русский народ только и делал, что занимал, распахивал, огромную территорию и ревниво оберегал ее как достояние своего племени. Лишь только какая-то опасность угрожает его владениям, он поднимается и идет на смерть, чтобы защитить их; но стоит ему успокоиться относительно целостности своей земли, он снова впадает в свое пассивное равнодушие…» Причину его пассивности и политической индифферентности Герцен видит в существующем разрыве между ним и высшим слоем общества, которому выгодно держать народ в дремотном состоянии.

Герцен подчеркивает мужество, силы, ум, народа, который «наделен всеми этими качествами в изобилии». Более того, он утверждает, что «русские крестьяне более развиты, чем земледельческий класс почти во всей Европе…» (Герцен, 19756, с. 228-229).

Он протестует против приписывания иностранцами, посещавшими Россию, русскому народу таких качеств, как плутовство, религиозный фанатизм, преклонение перед царем. По его мнению, все эти качества присущи и другим народам, а у русских людей они обусловлены их невежеством и нищенским существованием, препятствующим нормальному развитию. Более того, если крестьянин и обманывает помещика и чиновника, угнетающих его, то в отношениях между собой они проявляют честность и порядочность.

Герцен ратует за сохранение общинной собственности «рядом с личным пользованием», утверждает, что привязанность русского человека к земле — «факт естественный, прирожденный в нашем быте». Лишение крестьян земли, его «раскрестьянивание», с его точки зрения, откинет народ в «варварство», превратит его в «орду завоевателей». В общине Герцен видит пример гармонического сочетания личных и общественных интересов, нравственных отношений, ответственности всех и каждого за дело. Вместе с тем он указывает и на ее недостатки: отсутствие конкуренции, внутренней борьбы как источников развития.

Совершенно иначе Герцен характеризует дворянство. «Отрекшись по высочайшему повелению от всего склада жизни народной, дворянство упорно сохранило все дурные его стороны; бросая вместе с предрассудками строгий чин и строй народного быта, оно осталось при всех грубо барских привычках и при всем татарском неуважении к себе и к другим. Тесная обычная нравственность прежнего времени не заменилась ни аристократическим понятием чести, ни гражданским понятием доблести, самобытности; оно заменилось гораздо проще немецкой казарменной дисциплиной во фрукте, подлым уничижением, подобострастным клиентизмом в канцелярии и ничем вне службы. Вне службы дворянин превращался из битого денщика в бьющего Петра I: в деревне ему было полное раздолье, тут он сам становился капралом, императором, вельможей и отцом вотчины. Из этой жизни волка и просетителя вместе вышли все колоссальные уродства…» (Герцен, 1975а, с. 115). Но на этой гнилой почве произросли и герои-декабристы.

Нелицеприятная оценка дается Герценом и человеку западного мира, отмечается, что в его «сложной, усталой, болезненно пробившейся душе» представлено множество разных «стихий». Европейский человек «уже испорчен, изношен завистью, нуждой, тщеславием, самолюбием, и в какой-то страшный эпикуреизм высшего, болезненно-нервного порядка перегнулись перенесенные им унижение, нищета и горячечный бой соревнования» (там же, с. 113).

Отношение Герцена к европейской жизни проникнуто антибуржуазным пафосом, мыслью о деформирующем влиянии капитализма наличность. Одно из негативных последствий капитализма с его культом собственности, обогащения и конкуренции Герцен видит в усилении мещанской психологии. «Мещанство — идеал, к которому стремится, поднимается Европа со всех точек дна… Маленький дом с небольшими окнами на улицу, школа для сына, платье для дочери, работник для тяжелой работы — да это, в самом деле, гавань спасения…» Он образно пишет, что «прогнанный с земли, которую обрабатывал века для барина, потомок разбитого в бою селянина, осужденный на вечную каторгу, голод, бездомный поденщик, батрак, родящийся нищим и нищим умирающий, только делаясь собственником, хозяином, буржуа, отирает пот и без ужаса смотрит на детей: его сын не будет отдан в пожизненную кабалу из-за хлеба; его дочь не обречена ни фабрике, ни публичному дому. Как же ему не рваться в мещане?». Как отмечает Герцен, хозяин-лавочник не имеет никаких ожиданий и мечтаний, кроме желания иметь полуштоф виски в воскресный день. «Мещанство — последнее слово цивилизации, основанное на безусловном самодержавии собственности… С мещанством стираются личности, но стертые люди сытнее; платья дюженные, незаказные, не по талии, но число носящих их больше. С мещанством стирается красота природы, но растет ее благосостояние. <…> Господство мещанство — ответ на освобождение без земли, на открепление людей и прикрепление почвы малому числу избранных. Заработавшая себе копейку толпа одолела и по-своему жирует и владеет миром. В сильно обозначенных личностях, в оригинальных умах ей нет никакой надобности» (Герцен, 1975, с. 81-82, 83).

Герцен делает заключение, что Европа утратила свои старые идеалы, моральные нормы и принципы, переживает состояние «агонии», исторически обречена на умирание. Ей противопоставляются Россия и славянский мир в целом, способные, по мнению Герцена, претворить в жизнь социалистический идеал. Подчеркивая, что в русской жизни существует множество язв и безобразий, Герцен в то же время считает, что в ней отсутствуют закостенелые формы пошлости и мещанства. Русский народ — свежий и девственно чистый, обладающий огромным запасом жизненных сил, энергией созидания; мыслящие люди в России в отличие от жителей других стран характеризуются независимостью и непредубежденностью своих взглядов. Сила русского народа подтверждается тем, что он является единственным славянским народом, сумевшим создать мощное государство и отстоять его в борьбе с иноземными вторжениями.

Не являясь в противоположность славянофилам апологетом русской старины, Герцен в то же время настаивает на необходимости опоры на исторический опыт народа, уважения своей культуры, выступает против подавления «национальных начал» и искусственного привития народу инокультурных форм жизни. В этом он видит порочность реформ Петра I, оказавших негативное воздействие на моральное состояние русского общества. «Петр I хотел создать сильное государство с пассивным народом. Он презирал русский народ, в котором любил только численность и силу, и в подавлении национальных начал пошел гораздо дальше, чем современное правительство в Польше. Борода считалась преступлением, кафтан — мятежом; портным угрожала смерть за шитье русского платья… Правительство, помещик, офицер, столоначальник, управитель, иноземец только то и делали, что повторяли — и это в течение, по меньшей мере, шести поколений — повеление Петра I: перестань быть русским, и это зачтется тебе в заслугу перед отечеством. Презирай своего отца, стыдись своей матери, забудь все то, что учили тебя уважать в отчем доме, и из мужика, каков ты теперь, ты станешь образованным и немцем; а раз ты станешь хорошо образованным и хорошим немцем, император вознаградит тебя. <…> Какое воспитание! <…> Петр I так разорвал все традиции, что никакая сила человеческая не соединит их — по крайней мере, в настоящее время» (Герцен, 19756, с. 222, 223).

Будто бы срисовано из нашей современной действительности описание Герценом поведения русских за рубежом. Он пишет: «Мы уверили весь свет в нашей порочности… Русские за границей не только беспорядочно живут, но хвастаются своими дикими и распущенными привычками. По несчастью встречаясь, при самом переезде границы… русские, как вообще недовоспитанные люди, перестают стесняться, распускаются еще больше и в этом задорном состоянии приезжают в Париж и Лондон. <…> Русского узнают в больших отелях, потому что он кричит в общей зале, хохочет во все горло и непременно протестует, что нельзя курить в столовой. Вся эта заносчивость официанта, вышедшего за ворота господского дома, показывает гораздо больше недозрелости, непривычки к воле, чем глубокой испорченности; с этой нравственной „сыростью» неразрывно хвастовство. Нам хочется, как четырнадцатилетним мальчишкам не просто напиться, но и показать всему свету: „Вот, мол, как я нализался». А весь свет рассуждает иначе: он, глядя на то, что русские обнажают, думает, качая головой, что же после этого скрыто-то у них? А там — ничего, как в ранце солдатском на параде, только вид, что туго набито» (Герцен, 1975а, с. 114).

А. И. Герцен отвергает идею о миссионерской роли русского народа, как и любого другого, полагая, что эта идея никогда не была ему свойственна.

Согласно его представлениям, народы, имеющие возможность учиться на опыте других, получают определенные преимущества и обретают важный источник для своего развития, по крайней мере, гарантируя себя от тех ошибок и тупиковых путей, которые имели место ранее в более развитых странах. В этом плане социальный опыт западноевропейских стран, созданная в них передовая наука полезны для России. Вместе с тем он считает важным выявление в русской бытовой жизни, в народном характере, в отечественной мысли и искусстве тех самобытных форм, которые могут составить основу для создания в России более совершенного сравнительно с западным общественного устройства.

Н.Г. Чернышевский, Д.И. Писарев, Н.А. Добролюбов, Н.Г. Белинский, Т. Н. Грановский высказали интересные замечания о национальном характере различных народов, факторах, определяющих специфику их психологического склада, главным из которых они считали социально-исторические условия его формирования и жизнедеятельности.

В частности, представляют интерес взгляды на русскую общину Николая Григорьевича Чернышевского (1829-1889), известного писателя, публициста, социального мыслителя.

Община рассматривается им как целостный организм, характеризующийся духовным измерением. Она является исконно присущей русскому народу формой жизни, возникшей в глубокой древности и сохраняющейся в неизменном виде при всех сменах и переустройствах власти. В общине Чернышевский, как и Герцен, усматривает основу социалистического начала в русской жизни, а крестьянина оценивает как «стихийного революционера» и «социалиста». Хотя в отличие от славянофилов он далек от идеализации общины.

Прогресс в общественном развитии Чернышевский связывает с умственным ростом людей, а также с успехами в области научного познания и технического совершенствования. Противопоставляя физиологический организм социальному, он говорит о непрерывности развития исторической жизни народа, указывает, что в отличие от человеческого организма, который неизбежно стареет, в обществе существует неизменная «пропорция свежих и усталых сил».

Чернышевский является противником идеи об исторической миссии каких-то народов и в связи с этим критически оценивает утверждение об особой роли России, которая якобы идет на смену «гнилому Западу».

Вопросы психологии русского народа рассматриваются в работах известного литературоведа, философа, писателя, публициста, литературного критика Виссариона Григорьева Белинского (1811— 1848).

Согласно Белинскому, существует неразрывная связь народа и личности. Личность не существует без народа, а ее возможности и сила воздействия определяются тем, насколько тесно она связана с народом, осознает и отражает его насущные потребности и интересы.

Он пишет о могуществе народного духа в России, ярко проявившегося в борьбе за освобождение от татаро-монгольского ига, в разгроме наполеоновской армии, в создании сильного централизованного государства.

Несмотря на острую критику существующего государственного устройства — самодержавия и крепостного права, — Белинский дает высокую оценку роли государства как «высшей» и «разумной» формы общественной жизни, источника ее развития. Идеалом общественного строя для него является народная республика, обеспечивающая возможности для развития личности, отвечающая интересам широких народных масс.

Представляют интерес рассуждения Белинского об обычаях (вере, суевериях, понятиях и т. д.), «укрепляющихся давностью» и составляющих важный аспект жизни народа, его особую «физиономию»: «…без них народ есть образ без лица, мечта небывалая и несбыточная» (Белинский, 1953, т. 1, с. 36). Народ оберегает свои обычаи как свое священное достояние, и никакая власть не способна их разрушить, ибо это воспринимается людьми как посягательство на их бытие. Подчеркивается, что «чем младенчественнее народ, тем резче и цветнее его обычаи и тем большую полагает он в них важность» (там же). Они могут изменяться только под влиянием времени и просвещения, но только постепенно, тихо и незаметно. «Разрушьте их внезапно, не заменив тотчас же новыми, и вы разрушите все опоры, разорвете все связи общества, словом, уничтожите народ» (там же).

Белинский не отвергает возможности культурного обмена между народами, указывает, что «всякий народ может перенимать у другого», но отмечает, что восприятие чужого опыта не является пассивным процессом, так как при этом налагается «печать собственного гения на эти займы» (там же). В этом отражается стремление народа к самостоятельности, оригинальности, любовь к родным обычаям.

Белинский подчеркивает, что простой русский народ верен своим культурным традициям и обычаям, сохраняет их, воспроизводя в своей бытовой жизни. Ему противопоставляются высшие сословия общества, оторвавшиеся от своих корней, характеризующиеся космополитическими ориентациями, подражающие всему иностранному, забывшие не только отечественные поэтические предания, мифы, песни, но и русский язык.

Обращаясь к глубинным, корневым чертам русского народа и генезису их формирования в ходе исторического развития России, Белинский дает яркое образное их описание: «На востоке Европы, на рубеже двух частей мира, провидение поселило нард, резко отличающийся от своих западных соседей. Его колыбелью стал светлый юг; меч азиатца-русса дал ему имя; издыхающая Византия завещала ему благодатное слово спасения; оковы татарина связали крепкими узами его разъединенные части, рука ханов спаяла их его же кровью; Иоанн III научил его бояться, любить и слушаться своего царя, заставил его смотреть на царя как на провидение, как на верховную судьбу, карающую и милующую по единой своей воле и признающую над собой единую божию волю. И этот народ стал хладен и спокоен, как снега его родины, когда мирно жил в своей хижине; быстр и грозен, как небесный гром его кроткого, но палящего лета, когда рука царя показывала ему врага; удал и разгулен, как вьюги и непогоды его зимы, когда пировал по своей воле; неповоротлив и ленив, как медведь его непроходимых дебрей, когда у него было много хлеба и браги; смышлен, сметлив и лукав, как кошка, его домашний пенат, когда нужда учила его есть калачи. Крепко стоял он за церковь божию, за веру праотцов, непоколебимо был верен батюшке царю православному; его любимая поговорка была: „Мы все божии, да царевы«. Бог и царь, воля божия и воля царева влились в его понятия воедино. Свято хранил он простые и грубые нравы прадедов и от чистого сердца почитал иноземные обычаи дьявольским навождением. На этом и ограничивалась вся поэзия его жизни, ибо ум его был погружен в тихую дремоту и никогда не выступал из своих заветных рубежей; ибо он не преклонял колен перед женщиной, и его гордая и дикая сила требовала от нее рабской покорности, а не сладкой взаимности; ибо быт его был однообразен, ибо только буйные игры и удалая охота оцветляли этот быт; ибо только одна война возбуждала всю мощь его хладной, железной души, ибо только на кровавом раздолье битв она бушевала и веселилась на всей своей воле. Это была жизнь самобытная и характерная, но односторонняя и изолированная» (там же, с. 36-37).

Белинский подчеркивает, что русскому народу необходимо было включиться в общую жизнь человечества, «составить часть великого семейства человеческого рода» (там же, с. 37). И эту историческую задачу решил Петр I, продолжив дело, начатое его отцом. Руководствуясь благом народа и страны, он решительно и стремительно приступил к преобразованиям общества, намереваясь «пересадить на русскую почву» тот образ жизни и те плоды просвещения, которые складывались веками и процветали в европейских странах, не думая при этом, что «эта почва была еще слишком жестка для иноземных растений» (там же, с. 38). Как отмечает автор, «много было сделано великого, полезного и славного», но ценой разрушения исконно русских устоев жизни. Царь прервал «богатырский сон» русского народа: «…с трудом открыл он свои отяжелевшие вежды и с удивлением увидел, что к нему ворвались чужеземные обычаи, как незваные гости, не снявши сапог, не помолясь святым иконам, не поклонившись хозяину; что они вцепились ему в бороду, которая была для него дороже головы, и вырвали ее; сорвали с него величественную одежду и надели шутовскую; исказили и испестрили его девственный язык и нагло надругались над святыми обычаями его праотцов, над его задушевными верованиями и привычками; увидел и ужаснулся…» (там же, с. 39). Белинский констатирует, что, «заняв» европеизм, русский народ стал его пародией. Русские люди не были чужды просвещению, но оно «должно приниматься с благоразумною постепенностью, по сердечному убеждению, без оскорбления святых, праотеческих нравов». Русский человек готов учиться, но «только ему нужно было начать свое учение с азбуки, а не с философии, с училища, а не с академии. Борода не мешает считать звезды…» (там же).

Итогом петровских преобразований стал раскол общества: народ продолжал жить своей прежней грубой и полудикой жизнью, упорствуя в сохранении исконно русского; высшие слои общества забыли все русское, включая и родной язык. Но возник слой общества — ремесленники, промышленники, мелкие торговцы, получившие в этих условиях стимул для своего развития. «Нужда и соперничество иноземцев, поселившихся в России, сделали их деятельными и оборотливыми, когда дело шло о выгоде; заставили их покинуть старинную лень и запечную недвижность и пробудили стремление к улучшениям и нововведениям, дотоле для них столь ненавистным; <…> они кое-как понаучились грамоте и крепче прежнего уцепились за мудрое правило, завещанное им от праотцов: „Ученье свет, а неученье тьма“. Это обещает много хорошего в будущем, тем более, что сии сословия не утратили своей народной физиономии» (там же, с. 40).

Отсюда следует вывод автора: «Всякий народ есть нечто целое, особное, частное и индивидуальное; у всякого народа своя жизнь, свой дух, свой характер, свой взгляд на вещи, своя манера понимать и действовать. <… > Разумеется, что нам так же не к лицу идет быть немцами, как и французами, потому что у нас есть своя национальная жизнь — глубокая, могучая, оригинальная; но назначение России — принять в себя все элементы не только европейской, но и мировой жизни… Разумеется, принятие элементов всемирной жизни не должно и не может быть механическим и эклектическим,… а живое, органичное, конкретное; эти элементы, принимаясь русским духом, не остаются в нем чем-то посторонним и чуждым, а перерабатываются в нем, приобщаются в его сущность и получают новый, самобытный характер» (Белинский, 1953а, т. 2, с. 552-553).

Возникновение народничества и начавшееся хождение в крестьянство обусловило дальнейший рост интереса к народной жизни и существенно пополнило эмпирическую базу ее изучения. Во второй половине XIX в. появляется большое число работ, посвященных этому вопросу. Выходят 4-томный фольклорный сборник «Песни, собранные П. Н. Рыбниковым» (сборник былин) (1861-1867); книги «Русские песни, собранные П. Якушкиным» (1860), «Народные русские песни из собрания П. Якушкина» (1865), «Русские народные песни, собранные П.В. Шейном» (1870), «Песни, собранные П.В. Киреевским» (1860-1874); работы И.Е. Забелина «История русской жизни с древнейших времен» (1876), «Домашний быт русских царей» (1895), «Домашний быт русских цариц» (1901); книга М.М. Забылина «Русский народ: Его обычаи, обряды, предания, суеверия и поэзия» (1880); капитальный труд А. А. Коринфского «Народная Русь. Круглый год сказаний, поверий, обычаев и пословиц русского народа» (1901). Издаются работы С. С. Максимова «Бродячая Русь Христа-ради» (1877), «Нечистая, неведомая и крестная сила» (1903). Ф. Буслаев привнес в исследование устного народного творчества принцип сравнительного и исторического языкознания. В его работах («Русский богатырский эпос. Русский народный эпос» и др.) проведен сопоставительный анализ народной мифологии.

Выход этих работ способствовал углублению понимания истории русского народа, его культуры, бытовой жизни, психологических характеристик.

В русле народничества появляются труды, непосредственно посвященные рассмотрению психологии русского народа. В их ряду следует отметить, прежде всего, работы философа, публициста, писателя, историка Афанасия Прокопьевича Щапова (1831-1876).

Выходец из семьи бедного священника и крестьянки, он хорошо знал жизнь простого народа, и именно это определило его интерес к исследованию крестьянства как основной созидательной силы общества — его быта, культуры, психологических особенностей. Народ, его «дух» и жизнь оценивались им как главный фактор, творящий историю, определяющий ее сущность и содержание.

При этом проблема народа раскрывается в его работах не только в этнографическом, но и в конкретно-историческом плане. В основе его концепции лежат две основные идеи — народности и областности. Он пишет о самодеятельности русского народа, создавшего особое социально-культурное образование — областность (провинциализм), понимая под ним основополагающее начало «народного историко-географического самоопределения и местно-общинного саморазвития». Соответственно, русскую историю Щапов рассматривает, в первую очередь, как историю областей, объединений «провинциальных масс народа». В качестве естественно-научной основы возникновения областности, по его мнению, выступают условия географической среды региона и этнографические особенности проживающего здесь народа, а ее духовной основой — стремление к обретению свободы и «самовластия».

Раскрывая генезис данного исторического явления, он пишет, что в процессе расселения славянских племен по огромной территории они оказывались в разных условиях — материальных, климатических и т.д.,- что и приводило к возникновению областных особенностей отдельных общностей. Более того, первоначально, когда единого русского государства еще не существовало, возникают и развиваются отдельные области, включающие сельские общины и развивающиеся на их основе городские поселения. Позже в силу необходимости (разруха как следствие «смутного времени», упадок хозяйственной жизни в областных общинах, необходимость совместного отражения внешних врагов) они приходят к осознанию важности объединения, согласия и взаимоподдержки, что обеспечивает создание единого государства. Таким образом, согласно его мнению, процессы централизации шли снизу (от областей) вверх (к центральным государственным структурам). Однако созданное благодаря инициативе русских земель объединение в XVII в. ставится под контроль верховной власти, которая, игнорируя областные различия, разделяет всю страну на унифицированные единицы — губернии, волости, призванные жить по общим законам, и тем самым практически «удушает» местные формы самоопределения областей. Щапов противопоставляет областность централизации, оцениваемой им как искусственная, привнесенная сверху форма. Отсюда следует вывод автора, что естественной, вытекающей из истории русского народа формой государственного устройства выступает федерация свободных земель (областей). За этими рассуждениями скрывается его мысль об активности народа как творца русской государственности, который не нуждается в принуждении со стороны власти, ибо он способен самостоятельно выработать формы общественной жизни, базирующиеся на любви и согласии. Это отнюдь не означало отрицания роли государства вообще, а выражало, с одной стороны, стремление к гармоническому сочетанию центральной и областных форм организации жизни, с другой, протест против несправедливых, бюрократических форм государственного управления.

Большую роль Щапов отводил общине, характеризуя ее как «священное начало» народной жизни, «твердыню» всего русского мира и видя в ней надежную основу для создания будущего более совершенного общественного устройства. В общине воплощаются такие присущие русскому народу черты, как доброта, справедливость, «со-вещательность», «крестьянский такт», инициатива и т. д.

Еще один важный вывод автора состоит в утверждении, что на формирование отдельных народностей оказывает влияние специфика областей их проживания.

Щапов — сторонник сохранения самобытных устоев русской жизни. Эта идеи получила отражение в его диссертации «Русский раскол старообрядчества» (1858). В отличие от традиционного взгляда на раскол лишь как на отступление от церковных канонов Щапов рассматривает его как социальное явление, пытаясь найти порождающие его причины в истории России и реальной жизни народа. Согласно его представлениям, раскол — это облаченная в церковную форму народная оппозиция инокультурным преобразованиям и переустройству традиционных основ общественной жизни в ходе петровских реформ. Именно при Петре I раскол приобрел выраженный «религиозно-народно-демократический» характер. Народ выступил здесь как стихийная, но активная сила, отстаивающая веками складывающийся жизненный уклад. Старообрядчество решительно отмежевалось от созданного Петром государства европейского типа. Как пишет Щапов, «русская народность XVII в.», отвергавшая иноземные элементы реформы Петра Великого, заявила о себе в расколе. В нем проявилась «историческая жизнь массы народа» — религиозная, гражданская, умственная и нравственная.

Говоря о самобытности русского народа, Щапов вместе с тем апеллирует не к «народному духу» в его типичной, патриархальной форме, а к «общеевропейски-общечеловечески-мирскому духу и стремлениям», указывает на органическое сочетание «европейского духа» и русских общинных устоев. Тем самым он фактически отвергает идею исключительности и национальной замкнутости русского народа.

Оригинальными являются взгляды ученого на происхождение и характер религиозных представлений русского народа. Религии, по его мнению, создаются самими народами, воплощающими в них особенности своей бытовой жизни и исторического пути развития. Русская народная, или бытовая, религия с этой точки зрения представляет собой сложный синтез языческих верований, возникающих в повседневной жизни людей, и основ христианского учения. Под влиянием демократических идей, усиливающихся в обществе во второй половине XIX в., Щапов окончательно отходит от рассмотрения исторической роли официальной религии в консолидации и развитии русского народа.

В статьях автора «Историко-географическое распределение русского народа» (1864-1865), «Историко-этнографическая организация русского народонаселения» (1865), «Естествознание и народная экономия» (1866), «Естественно-психологические условия умственного и социального развития русского народа» (1870), «Общий взгляд на историю интеллектуального развития России» (1866) ставятся задачи выявления своеобразия русского народа в контексте рассмотрения проблемы «человек-природа», положенной в основу его физико-антропологической концепции.

Решая поставленные задачи, Щапов обращается к естествознанию, физиологии, реализует, по его собственному определению, социально-антропологический подход к исследованию русского народа. В частности, он полагает, что воздействие географического фактора преломляется через физиологию человека. Например, высказывается гипотеза о своеобразии состава крови великороссов как результата географических и экологических влияний.

Отмечается, что многовековая колонизация огромных неразработанных российских пространств, необходимость трудоемкой работы по вырубке лесов, подготовке земли под пашню, строительству жилищ и т. д. отвлекала силы народы от теоретических занятий и определяла ограниченность его сознания элементарными, чувственно-наглядными представлениями, приводила к преобладанию практической деятельности над мыслительной, трудящейся массы — над «мыслящим классом». Совокупностью этих факторов, с точки зрения Щапова, объясняется преимущественно физическое, сексуальное, чувственное, а не интеллектуальное развитие русского народа, замедленность его реакций на внешние воздействия, социальная и культурная отсталость от европейских народов. Вся история развития России, по утверждению ученого, воздвигала барьеры на пути умственного развития народа. Высказываются, на наш взгляд, беспочвенные положения о том, что древнерусские люди являли собой низший антропологический, психологический и физиологический тип личности, о преобладании у русских низших психологических способностей — чувств, памяти и воображения, о якобы «притуплении» их «нервной чувствительности» под влиянием холодного климата.

Становление нового «европейского» типа личности Щапов связывает с просветительской и преобразовательной деятельностью Петра I. Психологический склад определяется Щаповым, таким образом, не как абстрактное этнографическое свойство, а как продукт конкретных свойств человеческой природы. Вместе с тем подчеркивается, что он изменяет свое содержание в процессе исторического развития.

Поскольку государство оторвано от народа, необходимо, чтобы он сам взял власть в свои руки, и только тогда возможно его продуктивное развитие. Отсюда делается вывод о важности народного просвещения, направленного на укрепление сил народа. В связи с этим государство, согласно Щапову, играет прогрессивную роль лишь в том случае, когда оно содействует просвещению (прежде всего, естественно-научному обучению) народа, формированию его как активного субъекта социальной жизни, поддержке кооперативных форм организации народного труда, раскрепощению женщин.

Разочарование в крестьянстве как революционной силе привело народников к переориентации на обоснование ведущей роли личности в истории. Следствием этого стала концепция П. Лаврова, согласно которой понятия «народный дух» и «дух критически мыслящих личностей» являются главным двигателем истории, а также учение Н. Михайловского, противопоставляющего народ (или толпу) и героя как «мыслящую, чувствующую и желающую личности». Говоря о русском народе, Михайловский подчеркивал его самобытность, укорененную в общинном образе жизни. Отсюда делался вывод, что «нравственное чувство русского человека» должно воспрепятствовать развитию капитализма с его индивидуалистическим характером отношений и способствовать выбору собственного пути, состоящего в сотрудничестве равных людей, преследующих одну и ту же цель.

В конце XIX-начале XX веков в России оформляется психолингвистический подход к изучению психологии народа. Одним из его ярких представителей был выдающийся философ, литературовед, этнограф, создатель отечественной психологической школы языкознания, автор труда «Мысль и язык» (1862), член-корреспондент Санкт-Петербургской Академии наук Александр Афанасьевич Потебня (1835-1891).

Важнейшим интеграционным фактором, обеспечивающим становление и существование народа как единого целого, он считает язык.

Само понятие «народ» определяется им «собирательным значением» — как «множества людей, простонародья и нации» (Потебня, 1993, с. 186). Народ, по его мнению, характеризуется не единством происхождения и не сходством внешнего вида. «Народы давно уже перешли за пределы племенного единства и разделили между собой многие племена. Еврея, цыгана, финна, татарина, немца, обруселых настолько, что языком их сокровенной мысли стал русский язык, мы не можем причислять ни к какому народу, кроме русского. Наоборот, образованного русского, немца, француза, несмотря на сходство их внешних привычек и возможное тождество их социальных, политических и религиозных воззрений, мы отнесем каждого к своему народу. Народное единство столь очевидно не состоит ни в географическом единстве территории, ни в государственном, ни в религиозном единстве, ни в сходстве внешнего образа жизни, пищи, одежды, характера, построек, нравов, обычаев, ни в степени экономического, юридического, научного и художественного развития, что не доказывая этого отдельными примерами, достаточно сослаться на отсутствие всех этих единств в любом из великих народов» (там же). Отсюда делается вывод, что «верная и единственная примета, по которой мы узнаем народ, и вместе с тем единственное, незаменимое ничем и непременное условие существования народа есть единство языка» (там же).

Согласно Потебне, народ как создатель языка вкладывает в него определенное («ближайшее», «народное»), общее для всех его носителей и осознаваемое ими значение. На этой основе возникают различные индивидуальные смысловые интерпретации языковых форм («дальнейшее» значение). «Ближайшее» значение образует внутреннюю форму языка.

Развивая свою мысль о языке как основном признаке и условии единства народа, Потебня отмечает, что имеется в виду не содержание языка, а форма того, что им обозначается. Выступая в качестве орудия сознания и обработки мысли, язык устанавливает «приемы умственной работы и, до некоторой степени, ее совершенство». Следовательно, «народность, т. е. то, что делает известный народ народом, состоит не в том, что выражается языком, а в том, как выражается» (там же, с. 187).

Горячо любя свою родину — Украину, Потебня вместе с тем был сторонником панрусистского и всеславянского единства, рассматривал русский язык как синтез великорусских и малорусских наречий, а общерусский литературный язык — как великое достижение и достояние не только русского, но также украинского и белорусского народов.

Потебня считает, что законы душевной деятельности едины для всех времен и народов. Различия в их воздействии зависит от действующей на язык мысли.

Творец, создатель языка — народ, который Потебня называет «одним философом», «одним мыслителем», воплощающим и объективирующим в языковых формах накопленный в собственной жизнедеятельности исторический опыт. Осваивая язык, индивид открывает воплощенную в нем внутреннюю форму и приобщается к культурным достижениям своего народа.

Являясь порождением «народного духа», язык сам, в свою очередь, определяет национальные особенности народа («народность»). Через приобретение языка, в котором заложены основные традиции народа, ребенок включается в родную культуру. Соответственно, если язык — средство объединения людей в нацию, то его утрата равносильна денационализации.

Представляет интерес идея Потебни об исследовании эволюции языка в контексте развития жизни народа, а также о проведении сравнительного изучения языков разных народов. Основной задачей «психологии народов» он считал выявление национальных особенностей и строения языков как следствия общих законов народной жизни. Потебня пишет, что «язык имеет свою историю, и… изучение его должно быть сравнением его настоящего с прошедшим… такое сравнение, начатое внутри одного языка, вовлекает в свой круг все остальные языки, т.е. <…> историческое языкознание нераздельно со сравнительным» (там же, с. 30-40).

Потебня дифференцирует письменный (литературный) язык и народный, указывая на «победы» последнего «над ненародной частью книжного» и добавляет, что «сочувствие наше должно быть на стороне победителя» (там же, с 189).

Идеи Потебни развивал его последователь, литературовед и языковед, почетный член Санкт-Петербургской академии наук (1907), профессор ряда университетов, один из основоположников психологического направления в литературоведении, Дмитрий Николаевич Овсянико-Куликовский (1853-1920).

В плане обсуждаемой нами проблемы особый интерес представляет его работа «Психология русской интеллигенции» (1910), в которой дается психологическая характеристика образованного слоя русского общества. Интеллигенция определяется автором широко -как все, кто прямо или косвенно, активно или пассивно участвуют в умственной жизни России. Хотя при этом отмечается, что связь образованности и уровня участия в умственной жизни общества неоднозначна. Образованность человека далеко не всегда связана с его активной ролью в развитии интеллектуального потенциала страны, ибо для этого необходим еще ряд факторов: инициатива субъекта умственной деятельности; его талант; реальная возможность реализоваться на этом поприще и т. д.

Овсянико-Куликовский поясняет также, что понятие «пассивная умственная деятельность» является условным, так как мыслительные процессы не могут быть пассивными; они всегда активны, представляя собой «деятельность ума». Речь может идти только о том или ином уровне умственной активности. Именно в умственной активности как основной черте интеллигенции, по мнению Овсянико-Куликовского, состоит ее отличие от остальной массы населения. Ею обусловлена и вся психология интеллигенции — как ее общие, типичные черты, проявляющиеся у всех народов и во все исторические времена, так и своеобразные свойства, зависящие от конкретных социальных условий, создающих почву для реализации умственной активности у того или иного народа в определенную историческую эпоху.

Роль интеллигенции состоит в том, что она создает «умственные блага»-духовные ценности: науку, искусство, философию, мораль и т.д. При этом важно также учитывать отношение к этим ценностям: либо их оценку по существу, во всей целостности; либо восприятие в урезанном виде, выделение только того, что соответствует собственным потребностям человека. С этой точки зрения Овся-нико-Куликовский выделяет особенности отношения к духовным ценностям в странах с отсталыми типами культуры, где «духовная культура есть дело новое и непривычное». «Здесь люди не приемлют духовные блага, расширяя сферу своих духовных интересов и углубляя емкость своей мысли, а выбирают то, что представляется отвечающим их духовным запросам. Они ищут синтеза знаний, идей, моральных стремлений, а также нередко и религиозных. Они хотели бы решить все вопросы, в том числе и неразрешимые, над которыми тщетно трудились величайшие умы. На точке этих исканий и создается так называемая „идеология“; всякое духовное благо оценивается не по существу, а сообразно с характером и направлением идеологии» (Овсянико-Куликовский, 1910, с. 122). Таким образом, Овсянико-Куликовский описывает образ мыслей особого типа образованного слоя общества — «интеллигентов-идеологов». Запад уже «переболел» этой «болезнью», и интеллигенты такого типа там встречаются редко. В России иная картина.

Говоря о становлении и развитии русской интеллигенции, Овсянико-Куликовский отмечает, что в 1850-е годы ее численность в России была крайне незначительна; со второй половины 1850-х годов наблюдается рост количества образованных людей; реформы 1860-х годов открыли «доступ их массовому наплыву». Наряду с численным ростом происходит демократизация русской интеллигенции. Кроме того, возникла и постоянно расширяется «полуинтеллигентная среда», в которой присущие подлинной интеллигенции типичные черты представлены либо в зародыше, либо в «уродливоутрированном виде».

Начиная с XVIII в., в России, по мнению Овсянико-Куликовского, преобладала интеллигенция идеологического типа. В качестве примеров он приводит Н. И. Новикова и А. Н. Радищева, участников движения декабристов, Чаадаева, идеологов славянофильства и западничества. Все они, по мнению автора, были яркими личностями, оригинальными мыслителями; «их умственные и нравственные интересы были широки и разносторонни; они мыслили и чувствовали за всю Россию: это были те избранники, которые среди всеобщего сна проснулись, которые среди повальной умственной темноты и нравственной слепоты прозрели и устремились к свету знания и идеала. Почти все они были восторженные идеалисты с очень эмоциональным и сентиментальным укладом психики, с умом отзывчивым и чутким, со всей гаммой высших чувств — эстетических, моральных, религиозных» (там же, с. 132). Для них были характерны «высокий моральный строй души и вытекающий оттуда дар человеческой скорби и нравственного негодования» (там же). Они не были фанатиками и доктринерами, но являлись идеологами, выбиравшими из сокровищницы духовных ценностей те, которые, по их представлениям, были наиболее важны для внесения в отсталую страну принципов гуманизма, идей освободительного движения, для умственного и нравственного развития общества. Их слова были словами-призывами, а сами они — властителями дум многих поколений русских людей. Именно в ходе идеологических исканий, по словам Овсянико-Куликовского, формировалась и развивалась психология русской интеллигенции. Стремясь с юношеских лет выработать миросозерцание, они в течение всей своей жизни оставались верными своим идеалам.

На мировоззрение русской интеллигенции оказали влияние европейская философия и наука. Так, идеи Фейербаха получили отклик в идеологии Белинского, Герцена, Бакунина, Чернышевского; материалистические взгляды Молешотта и Бюхнера — в воззрениях Писарева и русских нигилистов; позитивизм Конта в соединении с рядом положений учений Дарвина и Маркса своеобразно воплотился в идеологических построениях Михайловского и Лаврова.

Особенность русской интеллигенции заключается в том, что свою основную задачу она видела в служении народу. В этом плане наиболее ярким примером является народничество, которое во главу угла ставило идею народа, руководствовалось моральным стремлением «уплаты долга» обездоленному крестьянству.

Согласно Овсянико-Куликовскому, в 1880-е годы начинается освобождение русской интеллигенции от идеологического диктата. Причем, это не ведет к возникновению социальной индифферентности. Более того, это будет, по мнению автора, способствовать возрастанию продуктивности умственного труда, ибо исчезнут напрасная трата сил на решение идеологических задач, бесплодная мечтательность, «погоня за призраками».

Приведенная характеристика русской интеллигенции представляется очень точной и важной для понимания тех психологических утрат, которые понесла современная российская политическая элита, у которой на первый план часто выходят не интересы народа и развития культуры, а собственное благополучие и карьерный рост.

Д. Н. Овсянико-Кулииковский придерживался идеи о том, что великорусы, малорусы и белорусы образовали четвертую единую нацию — общерусскую, а из слияния их языков возник общерусский язык. В качестве примера он приводил Н.В. Гоголя, как известно, писавшего свои произведения на русском языке, а творить, поэтически мыслить на неродном языке, по мнению Овсянико-Кулииков-ского, психологически невозможно.

В1917 г. в журнале «Психологическое обозрение» вышла статья философа-феноменолога, создателя отечественной герменевтики и психологической антропологии, искусствоведа, литературоведа, педагога Густава Густавовича Шпета (1879-1937) «О предмете и задачах этнической психологии». В1916 г. он пишет книгу «Введение в этническую психологию» (Книга была издана в доработанном виде в 1927 г.).

Г. Г. Шпет критически оценивает вундтовское учение о народной психологии, считая его волюнтаристским. Вместе с тем он разделяет взгляды Вундта о коллективности и роли языка в формировании психической общности, о связи культуры и психологических характеристик народа.

Народная психология, согласно Шпету, отличается от индивидуальной психологии, представляя собой качественно иное образование.

Под «духом народа» он понимает коллективное начало, определяя его как совокупность характерных для народа черт поведения, или его характер. При этом Шпет отказывается от определения коллективности как простой суммы индивидуальных сил, ибо в этом случае не учитывается взаимодействие субъектов, что собственно и составляет основу коллектива. В этом отношении его взгляды совпадают с представлениями В. М. Бехтерева. Шпет считает, что коллективное единство проявляется, во-первых, во взаимодействии, результатом которого являются продукты духа (язык, религия, народное творчество), во-вторых, в общности психических процессов индивидов, объясняемых сходством их внешних условий жизни, в-третьих, в общей субъективной реакции или общем переживании составляющими его субъектами разных событий и фактов жизни.

Каждый представитель социальной общности является ее репрезентантом, несет в себе «духовную коллективность» — традиции, предания, систему духовных сил. Таким образом, личные переживания человека предопределяются всей массой апперцепций, составляющих коллективность переживаний его современников и предков. Совокупность этих переживаний Шпет называет «духовным укладом». Он считает, что у представителей одного народа независимо от индивидуальных различий есть типически общее в переживаниях как отклик на происходящее перед их глазами и умами в социальной жизни.

Наряду с индивидуальным сознанием Шпет выделяет «общное сознание», отмечая, что «Я» — это носитель и своего, «личного», и «общного», типического, сознания.

Основой народной психологии он считает язык, выступающий в качестве главной характеристики народности; им определяются интеллектуальные особенности народа. Это, согласно его определению, вид «длящейся действенности», особый род деятельности, энергии. Важнейшие функции языка — сообщаемость и общение как факторы формирования психологической общности людей.

Говоря о способах исследования народной психологии, Шпет ставит вопрос: а может ли она быть изучена на основе анализа продуктов духовной деятельности? И дает на него отрицательный ответ. Согласно его мнению, задача народной психологии состоит не в исследовании языка, мифов, религии, права самих по себе, а в изучении психических процессов; их раскрытие по продуктам духовной деятельности невозможно, ибо трудно от объективных выражений духа проникнуть к нему самому, сделать его предметом психологического исследования. Отсюда делается вывод, что психологическому исследованию подлежат не продукты духовной деятельности, а отношения людей (сознательные и бессознательные) к разным сторонам жизни.

Еще менее вероятной представляется Шпету возможность изучения психической деятельности людей по продуктам материальной культуры. Но если принять эту позицию автора и ограничиться при изучении психологии народа только фиксацией совокупности субъективных переживаний и реакций на окружающие явления и события, то тем самым исчезает возможность исследования народов, живших в древности, прежде всего, в дописьменных культурах.

За рамками проведенного нами исследования остались чрезвычайно богатые по содержанию идеи и положения, касающиеся психологии русского человека, в трудах представителей духовно-религиозной мысли России конца XIX-начала XX столетий: Н. О. Лосского, Н.А. Бердяева, И. А. Ильина, С. Л. Франка, П. Сорокина, В. В. Зеньковского, С. Булгакова, В. Ф. Эрна, Н.Я. Данилевского, В. В. Розанова и др. Воссоздание их представлений о русском менталитете — предмет специального исследования.

Выводы

Представленный в работе анализ изучения психологии народа в отечественной общественной мысли дореволюционного периода позволяет сделать ряд выводов.

Во-первых, выявлено разнообразие подходов и направлений в разработке данной проблемы.

Во-вторых, установлено, что исследование данной темы, как правило, диктовалось социальными задачами, часто носило утилитарный характер и, вероятно, как ни одна другая психологическая проблем, была обусловлена идеологическими установками авторов. Поэтому задача современной науки состоит в том, чтобы в процессе работы с этим богатейшим материалом за идеологическими формулировками выявить продуктивные содержательные идеи, отражающие сущностные характеристики исследуемых явлений.

В-третьих, несмотря на различия в подходах к исследованию менталитета русского народа, в них выделяется некие общие моменты. Они касаются, прежде всего, факторов становления и формирования русского народа и его психологии — особенности природно-географической среды, в которой происходило его развитие, отношения народа и власти, роль православия как ядра формирования «духа народа» и языка как условия развития и важного источника изучения психологии народа.

В-четвертых, при рассмотрении путей исследования психологии народа выделяются два подхода: первый из них состоит в сборе и анализе этнографического материала и описании психологии народа на основе исследования его материальной и духовной культуры, второй — в изучении субъективных переживаний людьми как репрезентантами народной психологии в целом различных фактов и событий жизни.

Литература

• Аксаков К. С. Ломоносов в истории русской литературы и русского языка. М., 1846.
• Аксаков К. С. О русской истории // Аксаков Константин. Государство и народ. М., 2009. С. 312-330.
• Бабарыкин В. О жителях сельца Васильевского Нижегородской губернии Нижегородского уезда // Этнографический сборник. СПб., 1853. Т. 1.
• Белинский В. Г. Литературные мечтания. М., 1953. Т. 1.
• Белинский В. Г. Литературные мечтания. М., 1953. Т. 2.
• Берг Л. С. Всесоюзное географическое общество за 100 лет. М.-Л., 1946.
• Бестужев-Рюмин К. Н. Биографии и характеристики (Летописцы России). М., 1997.
• Болтин И. Н. Примечания на историю древния и нынешния России г. Леклерка: В 2 т. СПб., 1788.
• Болтин И. Н. Ответ генерал-майора Болтина на письмо Щербатова, сочинителя Российской истории. СПб., 1789.
• Болтин И. Н. Критические примечания замечания генерал-майора Болтина на первый [-второй] том истории князя Щербатова: В 2 т. СПб., 1793-1794.
• Будилова Е.А. Социально-психологические проблемы в русской науке. М., 1983.
• Герцен А. И. Концы и начала. Письмо первое // Герцен А. И. Собр. соч.: В 8 т. М., 1975. Т. 8. Избранные публицистические произведения 1853-1869 годов. С. 75-86.
• Герцен А. И. Концы и начала. Письмо пятое // Герцен А. И. Собр. соч.: В 8 т. М., 1975а. Т. 8. Избранные публицистические произведения 1853-1869 годов. С. 112-116.
• Герцен А. И. Новая фаза в русской литературе // Герцен А. И. Собр. соч.: В 8 т. М., 19756. Т. 8. Избранные публицистические произведения 1853-1869 годов. С. 217-267.
• Герцен А. И. О романе из народной жизни в России // Герцен А. И. Собр. соч.: В 8 т. М., 1975в. Т. 8. Избранные публицистические произведения 1853-1869 годов. С. 25-35.
• Герцен А. И. Письма к противнику. Письмо первое // Герцен А. И. Собр. соч.: В 8 т. Т. 8. Избранные публицистические произведения 1853-1869 годов. М., 1975г. С. 275-284.
• Герцен А. И. Юрьев день! Юрьев день! Русскому дворянству // Герцен А. И. Собр. соч.: В 8 т. М., 1975д. Т. 8. Избранные публицистические произведения 1853-1869 годов. С. 7-14.
• Даль В. И. Русский мужик // Сочинения Владимира Даля. Новое полное издание: В 8 т. 1861. Т. 2. С. 440-452.
• Даль В. И. Толковый словарь живого великорусского языка: В 4 т. М., 1863-1866.
• Записка К. С. Аксакова «О внутреннем состоянии России», предоставленная Александру И в 1855 г. // Ранние славянофилы / Сост. Н. Л. Бродский. М., 1910. Вып. V. С. 69-96.
• Кавелин К.Д. Быт русского народа. Сочинение А. Терещенко // Кавелин К. Д. Собр. соч.: В 4 т. СПб., 1898. Т. 4. С. 6-167.
• Кавелин К. Д. Взгляд на русскую сельскую общину // Кавелин К. Д. Наш умственный строй. Статьи по философии, русской истории и культуры. М., 1989. С. 95-123.
• Кавелин К.Д. Взгляд на юридический быт древней Руси // Кавелин К.Д. Наш умственный строй. Статьи по философии, русской истории и культуры. М., 1989а. С. 12-67.
• Кавелин К. Д. Мысли и заметки о русской истории // Кавелин К. Д. Наш умственный строй. Статьи по философии, русской истории и культуры. М., 19896. С. 171-255
• Кавелин К. Д. Наш умственный строй // Кавелин К. Д. Наш умственный строй. Статьи по философии, русской истории и культуры. М., 1989в. С. 307-319.
• Кавелин К. Д. Философия и наука в Европе и у нас // Кавелин К. Д. Наш умственный строй. Статьи по философии, русской истории и культуры. М., 1989г. С. 278-292.
• Каменский 3. А. Н.И. Надеждин. М., 1984.
• Карамзин Н. М. История государства Российского: В 12 т. СПб., 1818. Т. 1.
• Карамзин Н. М. О любви к отечеству и народной гордости // Карамзин Н.М. Избранные статьи и письма. М., 1982. С. 92-98.
• Карамзин Н. М. Письма русского путешественника. М., 2005. С. 23-494.
• Карамзин Н. М. Письмо сельского жителя // Карамзин. О любви к отечеству и народной гордости. М., 2013. С. 223-233.
• Киреевский И. В. О характере просвещения Европы и о его отношении к просвещению России (Письмо к графу Е. Е. Комаровскому) // Московский сборник. М., 1852. Т. 1. С. 1-68.
• Киреевский И. В. Критика и эстетика. М., 1979.
• Киреевский И. В. Речь Шеллинга. М., 2001.
• Ключевский В. О. Исторические портреты. Деятели исторической мысли. М., 1990.
• Ключевский В. О. Русская история. Полный курс лекций М., 1993.
• Кольцова В. А. Развитие психологического знания в системе Санкт-Петербургской Академии наук // Психологическая мысль России: век Просвещения / Под ред. В. А. Кольцовой. СПб., 2001.
• Костомаров Н. И. Домашняя жизнь и нравы великорусского народа. М., 1993.
• Ломоносов М. В. О размножении и сохранении российского народа. Отдельный оттиск. СПб., 1761.
• Ломоносов М. В. Древняя Российская история от начала российского народа до кончины Великого князя Ярослава Первого, или до 1054 года, сочиненная Михаилом Ломоносовым. СПб., 1766.
• Миллер Г. Ф. Описание Сибирского царства и всех происшедших в нем дел от начала, а особливо от покорения его российской державе по сии времена. СПб., 1750.
• Надеждин Н.И. Богатыри и витязи русской земли… М., 1992.
• Надеждин Н. И. Об этнографическом изучении народности русской. Отдельный оттиск. СПб., 1847.
• Надеждин Н. И. В чем состоит народная гордость? // Надеждин Н. И. Соч.: В 2 т. СПб., 2000. Т. 2.
• Николаев С.Л. К читателю! // Костомаров Н. И. Домашняя жизнь и нравы великорусского народа. М., 1993. С. 5-6.
• Новиков Н. И. Отрывки // Русская философия второй половины XVIII века. Хрестоматия. Свердловск, 1990.
• Овсянико-Куликовский Д. Н. Психология русской интеллигенции // Интеллигенция в России. Сборник статей. СПб., 1910.
• Погодин М. Н. О влиянии внешней политики на внутреннюю // Историко-политические письма и записки в продолжение Крымской войны. М., 1874а. С. 245-271.
• Погодин М. Н. Письмо к Государю Цесаревичу Великому князю Александру Николаевичу в 1838 году // Историко-политические письма и записки в продолжение Крымской войны. М., 18746. С. 1-14.
• Погодин М. Повести. Драма. М., 1984.
• Померанцева Э. В. Фольклорные материалы Этнографического бюро
• B. Н. Тенишева // Советская этнография. 1972. №6. С. 137-147.
• ПотебняА.А. Мысль и язык. Киев, 1993.
• Психологическая мысль России: век Просвещения / Под ред. В. А. Кольцовой. СПб., 2001.
• Ратцелъ Ф. Народоведение. Т. 1 / 4-е изд. СПб., 1904-1905.
• Семенов В.Е. Типология российских менталитетов и имманентная идеология России // Вестник СПбГУ. 1997. Сер. 6. Вып. 4. С. 59-67.
• Семенов В. Е. Российская полиментальность и умонастроения современной молодежи // Молодежная политика XXI века (Материалы Всероссийской ювенологической конференции). СПб., 1999.
• Семенов В. Е. Типология российских менталитетов и имманентная идеология России // Социальная психология в трудах отечественных психологов (Хрестоматия). СПб., 2000. С. 485-492.
• Семенов В. Е. Российская полиментальность и социально-психологическая динамика на перепутье эпох. СПб., 2008.
• Сабурова Л. М. Русское географическое общество и этнографические исследования (дореволюционный период) // Очерки истории русской этнографии, фольклористики и антропологии. Л., 1977. Вып. 7. C. 5-21.
• Соловей Т. Николай Иванович Надеждин. У истоков отечественной этнологической науки // Этнографическое обозрение. 1994. №1. С. 103-107.
• Соловьев С. М. История России с древнейших времен. 1851. Т. 1.
• Соловьев С. М. Публичные чтения о Петре Великом. М., 1872.
• Сорокин Ю. С. Развитие словарного состава русского литературного языка. 30-90-е гг. XIX в. Л., 1965.
• Сочинения исторические К. С. Аксакова, изданные под ред. И. С. Аксакова // Поли. собр. соч. К. С. Аксакова. М., 1889. Т. 1.
• Тенешев В. Н. Деятельность человека. СПб., 1897.
• Тенешев В. Н. Программа этнографических сведений о крестьянах Центральной России. Смоленск, 1897а.
• Терещенко А. В. Быт русского народа: В 4 т. М., 1997. Т. 1.
• Токарев С. А. История русской этнографии (дооктябрьский период). М., 1966.
• Умбрашко К. Б. М. П. Погодин: Человек. Историк. Публицист. М., 1999.
• Фирсов Б. М. Теоретические взгляды В. Н. Тенишева // Советская этнография. 1988. №3.
• Фирсов Б. М. «Крестьянская» программа В. Н. Тенишева и некоторые результаты ее реализации // Советская этнография. 1988а. №4.
• Чернявский В. И. П. П. Семенов-Тян-Шанский и его труды по географии. М., 1955.
• Чичерин Б. Н. Опыты по истории русского права. М., 1858.
• Шанский Д. Н. Из истории русской исторической мысли: И. Н. Болтин. М., 1983.
• Шпет Г. Г. Введение в этническую психологию // Шпет Г. Г. Соч. М., 1989. С. 475-574.
• Щапов А. П. Историко-географическое распределение русского народа // Русское слова. 1864. №8-10.1865. №6-9.
• Щапов А. П. Этнографическая организация русского народонаселения // Библиотека для чтения. 1864а. № 1.
• Щапов А. П. Общий взгляд на историю интеллектуального развития России //Дело. 1866. №2-3.1868. №8-9.
• Щапов А. П. Естественно-психологические условия умственного и социального развития русского народа // Отечественные записки. 1870. №3,4,12.
• Щапов А. П. Соч.: В 3 т. СПб., 1906-1908.
• Щербатов М. Краткая повесть о бывших в России самозванцах. СПб., 1774.
• Щербатов М. История Российская от древнейших времен, сочиненная князем Михаилом Щербатовым: В 7 т. СПб., 1770-1791.
• Щербатов М. Краткая повесть о бывших в России самозванцах. СПб., 1774.
• Энциклопедический словарь. М., 1898.